— Не зря её Помпой-то в деревне прозвали, ох не зря! Выдрать бы как следует крапивой...

Гнев и обида словно хлестнули Юльку. Как пришпоренная лошадь она бросилась бежать. Прочь, обратно мимо магазина, мимо своего дома, спотыкаясь, чуть не плача.

Всё кончено!

Пётр мог сказать такое! Пётр, которому она... которого она... Завтра вся Изюмовка узнает! Бежать, бежать без оглядки куда угодно. Сгинуть с глаз, пропасть, утопиться... Да, утопиться! Петру и всем назло! Он ещё вспомнит о ней, он ещё пожалеет...

Рассвет застал Юльку далеко от дома, на дороге к водохранилищу.

Ранний июньский рассвет. Шёл всего четвёртый час ночи.

В пятом часу утра, когда первые солнечные лучи окрасили небо, горы, долины и гладкую спокойную воду зрлотисто-розовым цветом, сторож водохранилища увидел со своего «наблюдательного пункта», попросту говоря — из шалаша, привидение.

Оно неподвижно стояло в воде, чётко видное на фоне кустарника, обрамлявшего водоём. Волосы у привидения были космами, само белое-белое...

Сторож имел при себе старенькую берданку, существующую больше для порядка. Пальнуть, что ли, в воздух? Нет, не стоит. Время раннее, перебудишь живущих поблизости сотрудников.

Сторож вылез из шалаша и стал спускаться по склону горы вниз, к бетонной плотине.

В запале и злости Юлька не помнила, как добежала до запертых ворот водохранилища, как перелезла через забор, прокралась мимо тёмной конторы, гаража и других служебных зданий, как, увидя в освещённом окне фильтровальной силуэт дежурной лаборантки, припала к земле и почти ползком, исцарапав руки и ноги, добралась наконец до знакомой уже вывески: «ВХОД ПОСТОРОННИМ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН».

Ещё несколько усилий, и она была у водоёма. Швырнула зачем-то в кусты халат, тапки, прошлёпала кромкой сырого песка к воде, ступила в неё. И... оцепенела.

Вода была прохладная. Впереди, где стелился лёгкий туман, отливала голубым и розовым, а у ног казалась чёрной, зловещей. Вязкий, густой ил сразу начал обволакивать ступни. Стало страшно.

Юлька простояла довольно долго, пристально глядя перед собой и всё равно ничего не видя.

То ли вода охладила её пыл, то ли в беге уже растратила злые чувства, только мысли её понемногу стали принимать другое направление.

Утопиться? Да, но как же... Как же будут жить без неё в далёкой Москве милые мама и папа? А тётя Дуся, дядя Федя, Галка, Пётр? Ведь они приняли её в свою семью как близкую, родную. И Пётр раньше всегда был приветлив, ласков с нею! Хоть и посмеивался порой — она замечала. Может быть, это она сама виновата в том, что произошло вчера?

Что же всё-таки произошло?

С новой болью и стыдом Юлька вспомнила презрительный, уничтожающий взгляд Петра, его слова: «Осрамила ты меня, опозорила!» А вдруг правда? Соседи всегда уважали Петра, всю дружную семью тёти Дуси и дяди Феди за доброту, трудолюбие — Юлька чувствовала. Значит, она их всех тоже опозорила? И теперь их тоже станут считать жадными, собственниками? И всё из-за неё? Да! Да! Из-за неё...

Юлька всхлипнула.

Пожалуй, впервые за свою короткую жизнь, стоя здесь, в холодной воде, одна, далеко от дома, она серьёзно и горько задумалась над своими поступками, над самой собой как бы со стороны.

«Не нужна мне такая сестра! — сказал Пётр.— Не нужна!»

Значит, она не та, какой хотел бы видеть Пётр СВОЮ СЕСТРУ? Какой мог бы гордиться. И Пётр прав, осуждая её? И может быть, дело не только в том, что отказала соседям дать воду в первый день поливки, а в том, как хвастливо держала себя с ними вообще?

А потом ещё разговор предстоит с тётей Дусей про обещанную художнице-москвичке комнату! И тут ведь тоже как будто хотела хорошего. А оказывается, поступила плохо! Да, плохо, плохо! Всё кругом плохо, неправильно. И сама виновата во всём! Сама!..

Юлька опять всхлипнула. Громко, отчаянно.

Слёзы, не злые, как вечером под орехом, а медленные, едкие, поползли по её лицу, закапали на рубашку. Она не старалась их удержать. Ей гораздо легче было плакать, чем вчера. Потому что, ещё смутно, она уже начинала понимать, как должна поступить. И плакала теперь не от жалости к себе, не от злобы.

А от раскаяния. Броситься бы сейчас к Петру, попросить прощения, признать свою ошибку, повиниться! Да, конечно, только так!..

Но тут над Юлькиной головой, откуда-то сверху, со склона горы, загремел густой, страшный бас:

— Куда? Зачем пришла? Назад!..

От страха Юлька дико взвизгнула, поскользнулась и шлёпнулась в воду. Противное, илистое дно сразу провалилось куда-то. Юлька забарахталась, неистово колотя руками и ногами, так что брызги забили фонтанами... А сторож с берданкой бежал наискось через плотину и, спускаясь, орал истошно:

— Вылезай! Вылезай, кому сказано! Вот я тебя к начальнику сведу! Ах негодная, купаться вздумала?

Юлька окунулась с головой, хлебнула воды. Подпрыгнула что было силы. И неожиданно для самой себя... поплыла. Поплыла довольно быстро, какими-то зигзагами, то приближаясь, то удаляясь, к своему ужасу, от спасительного берега.

И вдруг второй крик, даже не крик, а пронзительный мальчишеский вопль прилетел от кустарника:

— Юлька-а!.. Потопнешь, Юлька-а!.. Вертай ко мне! Вертай сюда!..

Стуча от страха зубами, она рванулась, кое-как выбралась из воды, заметалась на мокром песке. Успела нырнуть в кусты, нашла, бросила на себя зацепившийся за колючку халат»...

Здесь в кустах и схватил сторож с берданкой нарушителей— Юльку и прыгающего в страхе по берегу Шурца (это был он).

Про тапочки она забыла. Бледную от всего пережитого, с обвисшими мокрыми волосами, босоногую, подскакивающую на острых камнях, повёл сторож её и покорного, оробевшего Шурца в контору водохранилища.

А оттуда, точнее, из чёрного рупора на крыше уже неслись и далеко раздавались в чистом воздухе сопровождаемые бодренькой музыкой слова:

«С добрым утром, товарищи! Начинаем утреннюю зарядку. И раз, и два...»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Каким же образом Шурец-Оголец вместо Изюмовки оказался в этот ранний утренний час на водохранилище почти одновременно с Юлькой?

А очень просто.

Ночные её переживания остались незамеченными для всего спящего усталым сном дома Лукьяненок, кроме бабы Кати.

Чуткий, старческий сон был нарушен первым же Юлькиным движением. Баба Катя слышала, как легонько скрипнула половица, как прошлёпали Юлькины ноги на терраску. Зевая, старушка слезла с кровати. «Неспроста, ах неспроста вышла из дома серед ночи девчонка!» И пока та стояла у пустой раскладушки Петра, баба Катя терпеливо и неприметно ждала в тёмном проёме входной двери.

Потом Юлька, как известно, отправилась искать Петра. Потом бешеным галопом пронеслась мимо калитки по пустой ночной улице в сторону водохранилища...

Но бабе Кате и этого было достаточно. Уже светало. Она растолкала спящего с разинутым ртом Шурца. Шурец долго мычал спросонок, мотал головой. Наконец вскочил и, как был, в одних трусах, выкатился на улицу.

Куда бежать за Юлькой, в какую сторону? Ага, на том конце деревни всё громче лают собаки!.. Шурец замелькал пятками.

Рабочий день в конторе водохранилища начался как обычно.

Только свой кабинет, пропахшую табаком, увешанную графиками и таблицами комнату в конце коридора, начальник, уезжая на совещание в город, запер на ключ и не велел открывать. А ключ, подмигнув, отдал секретарше. Та понимающе кивнула. Она уже знала: в кабинете томится девчонка, посмевшая искупаться в водохранилище, а в комнате машинистки— второй нарушитель, чей-то белобрысый парнишка, пойманные бдительным сторожем.

Девчонка была допрошена начальником, как старшая, первой. Ни на один его вопрос она толком не ответила. Лишь твердила что-то нечленораздельное про техника Лукьяненко П. Ф. да хлопала глазами. Второй нарушитель и вовсе онемел, хотя при слове Лукьяненко пустил слезу и усердно закивал головой. «Добре,— решил начальник.— Вот приедет Лукьяненко, пусть и разбирается, какое оба имеют к нему отношение...»