- Тоже жить хочет, - без злобы говорит он. - Обстоятельства... Такие обстоятельства... - Это магическое спасительное слово. - Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.
- Послушайте, - говорю я, - это правда? Ну, теперь дело прошлое... Это правда, что вы некоторые контрольные работы... ну, не проверяли?..
- Я их в сортир спускал, - говорит Шулейкин. - Это очень удобно... - И после паузы: - А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.
- Мне не нужно.
- Ну ради интереса...
- Да ну его к черту.
В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя...
- Абношкина-то снять хотели, - говорит Шулейкин. - Народ не дал.
- А что он?
- Обижен он... Молчит.
Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать... Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.
Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.
- Я видел его вчера, - говорит Шулейкин. - Сам не свой...
Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.
Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.
- Новая учительница, - тихо говорит Шулейкин.
Она подходит прямо ко мне.
- Мне сказали, что вы москвич, - говорит она. - Я бы хотела поговорить с вами.
Мы идем с ней по дороге, под дубами.
- Ну как здесь? - спрашивает она. - В этой дыре?
- Ничего, - говорю я, - по-всякому.
- Какая жуткая тишина, - говорит она.
- В Москве, конечно, интереснее, - говорю я.
- Я знала, куда еду...
- О чем же тогда спрашивать?
Губы у нее кривятся. Но в них - сила. Это сразу бросается в глаза... А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо...
- Почему дыра? - говорю я.
Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.
- А знаете, - говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, - это ведь знаменитое место...
- Ну?
- Здесь бывал Толстой... Лев, - говорю я.
- А где вы покупаете продукты? - спрашивает она.
- В Козельске, - говорю я. - Всего пятнадцать километров... Сестра Толстого была здесь монахиней.
- Электричества, конечно, нету, - говорит она.
- Пока нету,- говорю я.- Мы вот столбы вкапываем...
- Почему вы?
- Мы и ученики...
- Почему?.. Почему?..
- Не знаю... А кому же еще?.. А что?
- Что же вы бежите из вашего рая? - Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой. - Почему же вы бежите?
- Не знаю... Приглашают в районный центр... Не знаю...
Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.
- А вы что, - говорю я, - приехали посмеиваться?
- Я приехала работать, - говорит она жестко. - Вот именно.
Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось... И получилось... Вот и пора. Ты рад? Чертовски... Рад? Не знаю...
Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин.
Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?
- Вон там расположена деревня, - говорю я. - Там вы будете работать... периодически.
- Представляю себе! - говорит она.
- Вон идут мои ученики, - говорю я. - Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень...
- Слабый ученик, но прекрасный парень?!
Я ей не угодил.
- Вы зря уезжаете, - усмехается она. - Вы очень вписываетесь в эту обстановку, - она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и необидно.
Мы подходим к бревну одновременно с ребятами. Гена Дергунов протягивает мне плоский сверток в газете. Ваня Цыганков смотрит в сторону. Коля Зимосадов - в землю.
- Это вам, - говорит Гена Дергунов.
Я разворачиваю газету. Легкая коричневая рамочка для фотографий ложится на ладонь. Она обклеена аккуратными квадратиками золотой соломы. Искусный узор золотится под солнцем. Это похоже на инкрустацию из перламутра.
- Мне? - говорю я и, наверное, глупо улыбаюсь при этом.
- Вам, - говорит Гена Дергунов. - Это вам на память. - И он краснеет.
- Вот так штука! - говорит Шулейкин.
Ваня Цыганков смотрит куда-то в сторону. Коля Зимосадов - в землю. Жара. У новой учительницы кривятся губы. И на ресничке дрожит зеленая слеза.
- До свидания, - говорит она. - Я пошла.
- А вот мои ученики! - кричу я ей вслед. - Уж вы их не обижайте...
Ваня Цыганков смеется. Она уходит, не обернувшись. Только шевелит рукой, словно отмахивается.
- Жаль, что не сфотографировались, - говорит Шулейкин.
- Давайте копать, - говорит Коля Зимосадов.
- В самую-то жару? - говорю я.
- Давайте, - говорит Шулейкин. - А то уснуть можно.
Мы роем последнюю яму. Вкапываем последний столб. Шулейкин работает в пиджаке. Он весь в поту.
- Да снимите же, наконец, пиджак!
- Ничего, - говорит он. - Это даже полезно.
Работа подходит к концу. Ребята копают молча. У меня спина болит и шея горит от пота. Ничего, ничего, сейчас - всё... Зачем я ковыряюсь в этой земле?.. А вот затем и ковыряюсь... Зачем же... А вот затем... А у этой зеленая слеза на реснице висела... Ерунда... Все - люди, только петушатся иногда...
- Абношкина жаль, - шепотом говорит Шулейкин. - Они на него все навалились.
- Им бы только давай-давай, - громко говорит Коля Зимосадов.
- Тише, тише, - говорит Шулейкин. - Да никого же нету, - улыбается Гена Дергунов.
Неладное с Абношкиным. Я видел его позавчера. Он еле поздоровался со мной.
- Как здоровье? - спросил я.
- А вот как, - прохрипел он и пошел прочь.
Неладное с ним что-то.
- Так ведь и затравить недолго, - говорю я.
- Тише, тише, - просит Шулейкин. Кончим копать - пойду к Абношкину. Попрощаюсь. Хорошие слова какие-нибудь ему скажу.
- Всё, - говорит Шулейкин и утаптывает землю у столба.
- А еще проведем дорогу, - говорит Ваня Цыганков. - Камнем выложим.
Мы идем к Серене купаться. Мы спускаемся к ней гуськом. Серена ослепительно зеленая. Она извивается. Она зарывается в прибрежные кусты, словно сама жары боится.
- А где же Михаил Андреевич? - говорю я.
Шулейкина нет.
- А он со всеми не купается, - говорит Ваня Цыганков. - Он один всегда. Вон там, за поворотом, его место.
Я понимаю... Был директором. Командовал. Теперь, после всего, с мальчишками в воду лезть...
Я плыву за поворот. Осторожно вылезаю. Прячусь за куст. Мне хорошо видно, как Шулейкин ныряет. Потом он вылезает на берег. Скачет на одной ноге... Конечно, разве поскачешь перед мальчишками?.. Он хорошо сложен. Невысок, коренаст... "Мишка из-под сохи"... А в волейбол играть не умеет. Он ложится на траву. Закрывает глаза. Я смотрю и ничего не понимаю: вместо правой руки - что-то лиловое, бесформенное, страшное... Веточка из-под моей ноги падает в воду. Шулейкин вскакивает и быстро натягивает рубаху. И смотрит по сторонам...
Почему он не дал Виташе по шее, когда тот потешался над его рукой? Так вот оно что!.. Шулейкин, Шулейкин...
Что ж ты свои раны бережешь? Почему не бряцаешь ими? Только и знаешь, что пытаешься обнять себя самого...