Мишка позабыл и про холод, и про зябнущие коленки. Воровато оглядевшись по сторонам, он подбежал к машине и зашарил глазами: на что бы встать — не дотянуться до буханок. Нашел. Встав на выдавшуюся из-под борта скобу, Мишка подтянулся и, жадно ухватив пятерней буханку, спрыгнул. И тут же весь похолодел от неожиданности и страха.

Позади него стоял немец в черном комбинезоне. Стоял и, как определил Мишка, недобро улыбался.

Первым желанием было броситься в сторону, в обход немца. Но тут же Мишка сообразил, что от такого долговязого не уйти. Тогда он, сам не понимая, как додумался до этого, протянул ему хлеб:

— Нате вот — упал из машины…

И тут немец, как и Мишка с минуту назад, озирнулся по сторонам, подошел к кузову, достал буханку и поспешно сунул ее Мишке под фуфайку:

— Форт, форт, кнабе! Бистро, мальшик! — и подтолкнул в спину.

Две буханки, чудом раздобытые Мишкой, тетка Фекла растянула на неделю — отрезала по тоненькому ломтику только ребятам, сама же сметала со стола просыпанные крошки и благоговейно клала в рот, как невиданное лакомство.

Забытый вкус хлеба бередил Мишкину память, вызывал из недавнего прошлого дорогие сердцу картины. Бот дед Веденей выносит из амбара и подает ему и друзьям перед выездом в поле по большой краюхе духовитого ржаного хлеба, с прилипшими с исподу капустными листьями. Хлеб словно дышит в руке — мягкий, с тоненькой румяной корочкой, как тут удержишься, чтобы не откусить.

Хлеб начал сниться Мишке. Приснилось ему раз, что возвратилась с окопов мать и вывалила из мешка на стол целый ворох ковриг.

— Мам, а почему на нижней корке нет капустных листьев? — притворяясь, что не очень голоден, интересуется Мишка и, не ожидая ответа, отламывает от ковриги кусок, жадно подносит ко рту. Но, странное дело, откусить ему ни разу не удавалось — всякий раз он просыпался то ли от Семкиного ерзанья под полушубком, то ли от лающего окрика немецкого патруля за окном…

…Скорей бы приходила весна. Обычно ей радовались— наступала пора перехода от долгого зимнего сидения и затишья к деятельному движению. Все сущее в селе тянулось на простор, к солнцу, в поле и на пастбища. Но нынешняя весна вряд ли принесет радость — село наводнено врагами, ими забиты все хаты и подворья, огороды и околицы. Смерть и разорение сеяли они вокруг.

Морозы сменила оттепель. Оттаяли в поле пригорки, на бывших картофляниках появились черные проталины. И люди, с кошелками в руках, брели туда за мороженой картошкой — последней надеждой на спасение. Голод притупил осторожность. Поговаривали, что где-то за селом немцы наставили мин на случай отступления, но люди шли, не задумываясь, что под снегом таится опасность: там, на оттаявших буграх, их ждала пища.

— Миш, пойдем в поле, — предложил Семка, увидев, как по улице Коновалиха пронесла кошелку с прелой картошкой.

— Ладно. Только я сбегаю за Дышкой — он тоже пойдет, — быстро согласился Мишка.

И вот они втроем, с ведрами, а Семка еще и с санками— мать навязала — идут по прогону на дальнее поле, к самому Хомутовскому лесу. Семка с Мишкой хорошо помнят, где осенью была картошка. Там наверняка еще никто не был, и они обязательно принесут по ведру.

У обочины снег набух водой и потемнел, вверху светит и греет спины солнышко, на душе у ребят весело. Принялись дурачиться, на ходу сталкивать друг дружку с дороги. Витек Дышка оступился, сунулся по колено, зачерпнул снегу в кирзовый сапог. Ойкнул, сел, принялся вытряхивать из голенища.

— Ну я шешаш вам жадам! — сидя, погрозил он кулаком. — Дай только шапог взждеть!

Мишка с Семкой пришпорили по дороге, за ними— рассерженный Витек.

Незаметно так дошли до картофельного поля.

Семка, волоча салазки, свернул с дороги первый: черная проплешина неудержимо влекла к себе, сулила удачу. Оставив салазки снегу, Семка начал споро ковырять землю палкой.

— Есть! — крикнул он через минуту. — Во какие крупные!

И показал три прелые картофелины.

Стали попадаться клубни и Мишке. Витек не догадался захватить с собой палку и разрывал землю руками. Холодная и липкая, она быстро студила ладони, и Витек часто дул на них. Картошки он собрал меньше всех. И Мишка, набрав за час почти полное ведро черных сверху и кипенно-белых внутри клубней, отдал палку другу.

— Ребя! — сказал вдруг Семка. — Постойте, я добегу вон до той проталины! Глядишь, наберем еще по ведру.

— Брось ты! Ну куда мы их будем класть? — воспротивился было Мишка.

Но Семку поддержал Дышка:

— Давай, Шема, беги. Шложим у дороги и еще раж придем иж дому.

Семка прихватил салазки и побежал по снегу. Ребята продолжали собирать клубни.

Вдруг воздух потряс недальний взрыв. Мишка с Витьком повалились на землю. В недоумении подняли головы— самолеты? Но небо было чистое. И тогда в их сознании вспыхнула страшная догадка…

Семка лежал на грязном снегу, не добежав несколько метров до талой земли. Под ним расплывалась кровь. Салазок рядом не было — отлетели, видно, ими он зацепил противопехотную мину. Мишка с Витьком бросились к другу. Опустившись на колени, повернули его лицом к солнцу. Семка застонал. Жив!

Бросив в поле ведра с картошкой, ребята мигом соорудили из палок и двух фуфаек подобие носилок, положили на них Семку и, сгибаясь от тяжести, медленно пошли в село со своей горестной ношей.

Дождавшись темноты, Мишка вышел из дома и прокрался задворками на околицу. Выломал в плетне последнего огорода палку, вышел на большак и заспешил к Хомутовскому лесу. Там была единственная надежда на Семкино спасение. Он шел на кордон, к Евстигнею Савушкину. Уж он-то что-нибудь придумает.

Поля были окутаны мраком, во время оттепели ночи всегда становятся темными, хоть глаз коли. Но Мишка хорошо знал дорогу, да ее и запоминать-то нечего — в любое время года наезженная, она пролегла прямо и немного наизволок. Кромешная темень ничуть не пугала, Мишка знал, что волков нет, война повыгоняла их отсюда, а немцы боятся и полей, и лесов, и их он тоже не должен встретить.

Временами нащупывая палкой дорогу, чтобы не оступиться в снег и не начерпать в сапоги талой воды, Мишка шел и вспоминал последнюю предвоенную весну. Широко тогда разлился Воргол, подпирая напористыми водами и Хомутец, и в обычное время метровой ширины Гаточку. И обе речки тоже вышли из берегов, затопили прибрежные сады и огороды, скрыли под водой деревянный, без перил, мосток. И он, Мишка, с отцом весь день ездит через этот мосток — людей с берега на берег перевозит. Вода лошади по брюхо, а на телеге сухо и солома укромно подстелена. Подковы приглушенно постукивают под водой по камням шоссе. Запнется лошадка о вымытый водой из земли булыжник, и сидящие на телеге женщины так и охнут в испуге. «Ничего, ничего, девки! Держитесь за землю — не упадете!» — смеется отец и легонько стегнет по мокрому от брызг крупу лошади.

А ближе к вечеру, когда возить уже становится некого, отец поворачивает к дому и говорит: «Ну, сынок, а теперь пора и рыбки половить!» Сеть, растянутая на лозиновом полукружье, с утра стоит, прислоненная шестом к погребу, просыхает на вешнем солнышке от амбарной плесени. «Бери ведерко!» — командует отец, а сам взваливает шест сети на плечо, и они вдвоем идут к лодке. Потом отец гребет веслами, а Мишка, погромыхивая о ребра лодки жестяной кружкой, вычерпывает воду. Все ему по нраву, даже эта, отвлекающая от вечереющего разлужья, работа.

Отец знает, где ловить рыбу, он правит на залитый полою водой Тарасов луг и, передав Мишке весла, с озорным кряхтеньем заводит сеть. Мишка наверняка знает, что сейчас в ней затрепыхается плотва, а то и щучка попадется. Так и есть — в переплетении прошлогодней травы и лозиновых прутьев посверкивают чистенькие серебряные плотвицы. Рыба полна вешней пробудившейся энергии и ее трудно ухватить. Ведро с каждым заводом сети полнится уловом. «Ну, хватит», — устало выдыхает отец, кидает мокрую сеть на дно лодки и берет весла.