…Мишка вздохнул и прибавил шаг. На горизонте взошла луна, когда он подходил к лесу. Голые темные деревья, словно настороженные, стояли неподвижной стеной, расступившись перед дорогой.

Хомутовский лес. Он, как и люди, сполна познал войну. Вдоль и поперек искромсанный шрамами от колес, поредел под безжалостной секирой врага: немцы без разбора валили деревья, гатили мочажинные места, втаптывали их танковыми гусеницами в землю. Подлесок тоже весь изрезан окопами и траншеями.

Давно ли Хомутовский лес был другим — веселым, полным звонкого ауканья и краткого кукованья! Мишка любил с друзьями ходить сюда поздней весной за баранчиками— на полянах были целые россыпи этого вкусного растения с желтым венчиком и на сочной ножке. Кончатся баранчики — земляника на просеках высыпет— собирай — не ленись, объедайся пахучими ягодами. А там грибы пойдут — толстенькие боровички, изящные лисички-сестрички да с липкой пленочкой дружные маслята, вкусные-превкусные, когда их на сковородке мама изжарит.

Мысль о маме Мишка оборвал на самом начале — не время размягчаться, надо скорей дойти до Евстигнея, и тот что-нибудь придумает, чтобы спасти Семку. Страдальческое С ем кино лицо с самодельной — из меркалетовой занавески — повязкой на глазах, наложенной теткой Феклой, вытеснило из головы все воспоминания, словно подхлестнуло Мишку. Он уже не шел, почти бежал теперь по лесной неширокой дороге.

Кордон встретил неожиданным молчанием, ни лая Динки, ни воркованья голубей. Только подойдя ближе Мишка увидел то, от чего весь содрогнулся: на месте бревенчатого дома лесника стоял зияющий провалом остов печи и обугленная труба. Холодом и жутью дохнуло на него в этом нежилом теперь месте…

«Что же делать? Куда идти? Неужели так и возвращаться домой, где тетка Фекла, зареванная и пришибленная бедой, ждет от него ниточку к спасению сына? А где эта ниточка, куда должна повести?»

Мысли затолклись в сумятице, завспыхивали и тут же погасли, не получив ответа. Мишка был в отчаянии. Такого исхода он не предвидел. С трудом оторвал непослушные ноги от земли, двинулся к пожарищу. По не сдутой ветром сырой золе было видно — дом сожгли недавно. Кто? Немцы, кто ж еще, как не они! А жив ли Евстигней? Успел ли увести Начинкина и других беглецов? И где, если они живы, искать их?

Мишка поднял с земли уцелевшее от пожара, с одного конца обгоревшее перильце от крылечка, сам не зная зачем, стал отрешенно ковырять золу. Невольно подумал, что так вот терпко пахло горелыми кирпичами, когда отец перекладывал дома печь. Палка наткнулась на что-то жестяное — под золой глухо звякнуло. Это оказался знакомый Мишке медный корец, из которого он с друзьями столько раз едал душистый мед, поднесенный дядей Евстигнеем в милую пору медосбора. Корец от огня стал мягким, местами прогнулся, деревянной ручки не было — сгорела. И этот маленький безгласный предмет, сказавший о всей огромности случившейся беды, о невозвратности былого, вызвал в душе такую волну невыносимой горечи и тоски, что Мишка бессильно опустился коленями на золу.

Сколько он оставался в такой безысходности, Мишка не мог сказать. Отерев лицо рукавом фуфайки, он поднялся с пепелища и обошел кругом останки дома. Уже совсем рассвело. Розовый отсвет холодной зари ложился на черные подтеки на обгоревшей трубе и остове печи, и от этого казалось, что огонь еще не дотлел и готов вспыхнуть с новой силой.

«Зимник! — вдруг возникло в Мишкином сознании. — Петька говорил же о каком-то зимнике для пчел!

Где он, этот зимник?» Тело напряглось при вспыхнувшей надежде, глаза обрели зоркость, а мысли — ясность. «Если зимники нужны, чтобы сохранить пчел от холодов, то их и строят в теплом месте. Не на поляне же, где ветер гуляет. Скорее всего, в овраге. А ближний овраг отсюда — Климакин лог. Ну-ка туда!»

Мишку словно мчали крылья, будто не было ни страшных переживаний, ни многочасовой ходьбы по неспорой вешней дороге. Он должен найти Евстигнея! Он обязан спасти друга!..

Начинкин с двумя бежавшими из плена бойцами — Гнатом Байдебурой, великаньего роста украинцем, и пожилым немногословным Иваном Семенихиным, возвращался с диверсионной операции на свою лесную базу. Не имея взрывчатки, они под покровом ночи взломали рельсы на ведущей в Орел железнодорожной ветке и пустили под откос вражеский состав. Ушли благополучно: немцы постреляли вокруг из автоматов, а в лес сунуться побоялись.

Отряд Косорукого — Евстигней Савушкин сам взял себе такую кличку, бывшую когда-то для него обидной— насчитывал до пяти десятков партизан. Костяк его составили бежавшие из церкви военнопленные. Действовали пока как удастся, не дерзая на крупные операции. Мечтали, что когда-нибудь обзаведутся рацией и тогда развернутся шире.

— Трошки вчиныли им переполоху, — нарушил молчание Байдебура, шагающий позади с немецким автоматом в руке. — Краше було б толом, да де его взяты. А шо, коли на Казачье нагрянуть? Там толу позычили б тай нимцев пощекотали? Шо вы на то скажете?

— Силы у нас не те, Гнат, — отозвался Начинкин. — Взводом на полк не пойдешь.

— Ладно шо взвод, а шороху б нагналы. Так, Иван, чи ни?

— А! — неопределенно отмахнулся Семенихин и продолжал шагать молча.

Партизаны подходили к Климакиному логу. Уже был виден глубокий овраг, где рядом с зимником под хвойным пологом дремучих елей отряд Косорукого отрыл две землянки.

Вдруг Байдебура тронул плечо командира группы:

— Стойте! Бачьте сюды!

И он показал пальцем на противоположный склон оврага. Там, отводя руками голые сучья орешника, шел к логу мальчик. Снег со склона сдуло ветром, и тому ничто не мешало идти быстро.

— Мальчишка вроде! — пристально вглядываясь в орешник, удивился Начинкин.

— А бачьте ось там!

Начинкин пригнул еловую ветку, посмотрел левее, вверх по склону, и присел от неожиданности: обходя мальчика по кромке оврага, быстро поодиночке двигались серо-зеленые фигуры. На груди — автоматы. Вон в просвете между дубами мелькнула собака. Немцы!

— Байдебура! Семенихин! Идите в обход, отсекайте их от мальчика. А я вон там, лощиной, зайду во фланг.

Через несколько минут дружно с двух сторон ударили партизанские автоматы. Фашисты не ожидали встречного огня, и, рассыпавшись по склону оврага, залегли. Пули зацвинькали над головой Начинкина, ссекая дубовые сучья. Весь огонь немцы сосредоточили на нем — по редкой стрельбе они поняли, где слабое место…

Мишка, как только услышал выстрелы, неосознанно, в мгновенно охватившем его испуге кувыркнулся в можжевеловую заросль. Отдышавшись, он понял, что попал в трудный переплет, не зная только, по оплошке ли вляпался в засаду, или очутился в самом пекле неожиданно разгоревшегося помимо него боя.

Однако тут же сообразил: значит, неподалеку партизаны, и он не напрасно шел сюда, к Климакиному логу. А если здесь партизаны — Семка будет спасен.

— Форвертс! Форвертс! — загорланили где-то рядом немцы. Мишка догадался — пошли в атаку. Огонь усилился, казалось, автоматные очереди распарывают воздух прямо над ухом. Мишка выполз из можжевельника и покатился по крутому склону на дно оврага, подальше от грохота, от пуль…

Стрельба откатывалась в глубь леса, автоматные очереди становились все реже и реже и наконец совсем смолкли. Кто кого? — сверлила голову мысль. Но выкарабкаться из оврага не решался. И тут на фоне дубов и неба Мишка увидел фигуры людей. Вгляделся — не немцы. А рядом собака — не Динка ли?

— Эй, малец, жив ли ты там? — окликнул один, и Мишке голос показался знакомым.

— Жив! — отозвался Мишка.

Собака первой скатилась по склону и радостно завертелась у Мишкиных ног. Динка! Незнакомые люди сбежали в овраг, и тут Мишке захотелось даже глаза протереть: перед ним был… дядя Леня Начинкин.

— Дядя Леня! Я так и знал, что вас найду, дядь Лень!

Динка радостно терлась о Мишкины кирзовые сапоги, вызывая еще большее волнение.

Партизанская землянка, куда пришел Мишка со своими спасителями, была так искусно укрыта, что ее трудно обнаружить и в двух шагах. Разлапистые хмурые ели плотно заслонили вход со стороны глубокого оврага, с тыла же простиралась непроходимая чащоба — ели вперемежку с березами. Партизаны, возбужденные недавним боем, подходили к землянке, громко переговариваясь.