Услыхав собственное имя, Джордж Паухатан разыграл удивление. Однако, пожав плечами и получив посылочку и тоненький конверт, он снова сделался бесстрастным.

Гордон понимал, что все идет насмарку. Отстояв свое у камина. Джонни устремил на него вопросительный взгляд.

У Гордона оставалась в запасе всего одна карта; он терпеть не мог использовать ее, однако знал, когда и как ее выбросить.

Черт возьми! Ничего другого ему теперь не оставалось.

Он выступил вперед и, повернувшись к жаркому камину спиной, со вздохом оглядел притихшую толпу. Снова придется лгать!

— Я пришел кое-что рассказать вам о некогда существовавшей стране, — начал он. — Кое-что прозвучит для вас знакомо, ибо многие из вас в ней родились. И все же мой рассказ удивит вас. Он неизменно удивляет меня самого. Это будет необыкновенная история о государстве, населенном четвертью миллиарда людей, в былые времена заполнявших эфир и даже межпланетное пространство гулом своих голосов, подобно тому как вы, друзья, заполняли сегодня этот зал звуками своего чудесного пения.

Это был сильный народ, самый сильный, какой рождался когда-либо на свете. Однако для него самого это мало что значило. Когда у него появился шанс завоевать весь мир, он попросту проигнорировал такую возможность, словно имел куда более интересные занятия.

Эти люди были восхитительно безумны. Они смеялись, строили, спорили... Им нравилось обвинять себя как народ в ужасающих преступлениях; такое пристрастие может показаться странным, но достаточно немного пораскинуть мозгами, чтобы понять, что это делалось с целью самосовершенствования: они хотели стать лучше по отношению друг к другу, к Земле, лучше, чем предыдущие поколения людей.

Все вы знаете, что, глядя в темноте на Луну или на Марс, вы смотрите на следы, оставленные там некоторыми из этих людей. Кое-кто из вас еще помнит, как, сидя у себя дома, наблюдал за этим процессом.

Впервые за весь вечер Гордон почувствовал, что завладел вниманием аудитории. Люди не сводили глаз с поблескивающих эмблем на его форме, и особенно с медного наездника на кокарде почтальонской фуражки.

— Народ страны был безумен, это так, — говорил он. — Однако то было великолепное безумие, какого не бывало никогда прежде.

Его взгляд остановился на лице мужчины, покрытом шрамами, которым никогда не суждено исчезнуть окончательно. Говоря, он смотрел теперь на это лицо.

— Сегодня мы живем убийствами. Однако в той сказочной стране люди старались разрешить свои разногласия мирно.

Гордон обернулся к изможденным женщинам, отдыхающим на скамьях после разделки туш, уборки, приготовления и раздачи пищи такому большому количеству людей. Их морщинистые лица выступали в отблесках света, как древние утесы. Некоторые хранили следы сифилиса и свинки — болезней, с небывалой силой свирепствовавших в войну, а также некогда побежденных хворей, с новой силой принявшихся косить людей при несоблюдении необходимых правил гигиены и вакцинации.

— Для них была естественной чистая, здоровая жизнь, — напомнил Гордон. — Такая беспечная, сладенькая жизнь, какой не знали в былые времена. Или, — негромко поправился он, — какой уже никогда не будут знать.

Теперь люди смотрели на него, а не на Паухатана. Слезы заблестели не только в глазах стариков; парень вряд ли старше пятнадцати лет звучно всхлипнул.

Гордон раскинул руки.

— Какими же были эти американцы? Вы помните, как они критиковали сами себя, причем часто вполне справедливо. Да, они были высокомерны, задиристы, нередко близоруки... Но они не заслужили того, что с ними произошло! Эти люди уже начали приобретать почти божественное могущество: создавать думающие машины, наполнять свои тела новой силой, преобразовывать саму Жизнь — однако сокрушивший их удар не есть расплата за их гордыню. — Он покачал головой. — Не могу поверить, что мы понесли кару за мечты, за дерзновенный порыв.

Крепко сжав от волнения кулаки, Гордон продолжил:

— Нам вовсе не предначертано судьбой, чтобы наши мужчины и женщины вели жизнь диких зверей! Чтобы приобретенные ими знания забывались без всякой пользы...

Он не ожидал, что его голос прервется на середине фразы, именно тогда, когда он изготовился ко лжи, чтобы окончательно сразить Паухатана. Сердце бешено стучало, во рту пересохло, он не мог вымолвить ни слова. Гордон мигнул раз, другой... Что еще за новости! Говори, говори, немедленно!

— На востоке... — неуверенно продолжил он, чувствуя на себе напряженные взгляды Бокуто и Стивенса. — На восточном побережье, за горами и пустынями, из пепла, оставшегося от нации, бывшей когда-то великой, поднимается...

Он опять запнулся, слыша собственное тяжелое дыхание. У Гордона было такое чувство, словно чужая рука сжимает ему сердце, грозя раздавить его, скажи он еще хоть словечко. Внутри возникло какое-то препятствие, не позволявшее ему ступить на избитую тропу лжи во спасение.

Слушатели затаили дыхание, ожидая продолжения. Он мог делать с ними все что угодно. Они созрели, чтобы упасть к его ногам.

И тут Гордон перевел взгляд на Джорджа Паухатана, на его суровое, непроницаемое лицо, напоминающее скалистый утес. Через секунду он уже знал, что мешает ему говорить.

Впервые ему предстояло распинаться насчет Возрожденных Соединенных Штатов в присутствии человека, определенно превосходившего его силой духа, причем многократно! Он знал, что дело не только в сомнительной достоверности мифа, но и в стоящей за ним личности. Он мог бы убедить этих людей в существовании возрождающегося государства где-то там, за громоздящимися на востоке горами, если бы не способность Джорджа Паухатана превратить его рассказ в ничто одной-единственной улыбочкой, презрительным жестом, зевком...

Все тут же превратится в отзвуки давно ушедших дней, анахронизм, не стоящий серьезного внимания.

Гордон закрыл рот, так и не сказав главного, несмотря на то что на лицах слушателей сохранялось выжидательное выражение. Он покачал головой, расставаясь с надеждой выиграть схватку.

— Восток — это слишком далеко... — тихо промолвил он.

Потом вскинул голову и с новой силой выкрикнул:

— То, что там происходит, может приобрести для нас значение, если мы выживем. Пока же стоит проблема Орегона — одного Орегона, воплощающего собой всю Америку. Нация, о которой я говорил, тлеет под пеплом, готовая с вашей помощью обрести вторую жизнь. Тогда она вернет умолкнувшему миру надежду. Поверьте мне — сегодня здесь решается судьба будущего. Ведь самым главным в Америке всегда был ее народ, который оказывался на высоте в наиболее плачевные времена, проявляя чудеса взаимовыручки.

Он уставился на Джорджа Паухатана и закончил приглушенно, но все же достаточно веско:

— Если вы все позабыли, если все, о чем я говорю, не имеет для вас ни малейшего значения, то мне остается лишь пожалеть вас.

Наступившее молчание, казалось, никогда не кончится; время сделалось вязким, стоячим болотом. Паухатан сидел неподвижно, как высеченная из камня фигура отягощенного раздумьями патриарха. Жилы на его шее напряглись подобно канатам.

Однако он быстро справился со своими противоречивыми чувствами и печально улыбнулся.

— Я вас понимаю, господин инспектор. Возможно, вы и правы, но я не знаю, что ответить. Ведь большинство из пас не жалели сил, и теперь нам просто нечего вам предложить. Вы, разумеется, можете снова попытаться найти добровольцев. Я никому этого не запрещаю, но сомневаюсь, что их будет много. — Он покачал головой. — Надеюсь, вы поверите: нам очень жаль, что дела обстоят именно так. Мы действительно глубоко сожалеем. Просто вы требуете слишком многого. Мы завоевали для себя мир. Теперь он значит больше, чем честь или даже жалость.

«Проделать такой путь, — подумал Гордон, — и ничего не добиться!..»

Паухатан взял с колен два листка бумаги.

— Вот письмо из Корваллиса, которое я получил сейчас... Оно пропутешествовало вместе с вами, и на конверте значится мое имя, однако предназначено письмо не мне. Просто я должен передать его вам. Об этом сказано на первой странице. Так что вы уж простите меня, что я позволил себе пробежать глазами текст.