И тут случилось неожиданное. Мужик вывернулся, как кошка, молниеносно схватился за ручку вагона, оттолкнулся и, сжавшись в комок, выпрыгнул из вагона. Это был невероятный, акробатический прыжок! Если бы только это! От резкого толчка дверь скользнула по желобу, сумрачный прямоугольник начал уменьшаться и совсем исчез.

– Десятый, останови поезд! – крикнул Минковский. В два прыжка он очутился у двери, ухватился за ручку и оттолкнул дверь. Несколько секунд были потеряны.

В лицо бил холодный встречный ветер. Рядом с вагоном бежали навстречу черные силуэты деревьев придорожного леса. Поезд карабкался вверх, скорость была небольшая, но не зная местности прыгать на ходу было нельзя.

Завизжали тормоза, вагоны тряхнуло. Минковский посветил на ступеньку, – она была довольно низко и чуть левее двери – ухватился за ручку, и, повернувшись, встал на подножку. Выбрав место, как ему показалось, поровнее, он сконцентрировался и бросился вперед в направлении движения поезда.

Прыгнул удачно, он сразу это почувствовал, но когда он катился кубарем с откоса, фонарь, прикрепленный ремешком к плечу, больно ударил его в грудь. Минковский вскрикнул, ухватился за ударенное ребро. Было больно, но терпимо.

„Все на месте, ничего не сломал!" – пронеслось у него в голове. Поезд остановился немного дальше, метрах в пятидесяти от него. Светились сигнальные огни последнего вагона, отчетливо слышалось глухое ворчание дизеля. Свет фар бил в сторону. Яркие и нереальные, как в театральной декорации, выскочили белые стволы оголенных берез с низким густым подлеском. Немного поодаль возвышался холм, на котором виднелись полосы нерастаявшего снега. Было пустынно и неприятно.

Послышались шаги человека, бегущего по гравию обочины, приближался свет еще одного фонаря.

– Сюда, сюда! – крикнул Минковский.

Вдоль березовой рощи вилась тропинка. Куда она вела, нельзя было разобрать, но куда-то все же вела, и вор, вероятно по ней и убежал.

Светя перед собой фонарем, Минковский побежал по тропинке. Светлый круг заплясал перед ним. С каждым шагом ребро болело все сильнее, он мысленно проклинал его, но, стиснув зубы, заставлял себя бежать дальше. Его душила не только боль, но и злость. Черт его дернул спешить! Думал, что ворюга у него в руках, что ему не спрыгнуть с поезда. А оно вон как вышло.

„Чтоб тебе неладно было, гадина!" – проклинал его Минковский. Такой прыжок! Да после такого сальто-мортале он должен лежать переломанный где-нибудь здесь, на тропинке или, стеная от боли, прятаться в придорожных кустах.

Но вокруг никого не было. Злость сменилась гневом, а потом, когда воздуха в груди уже не доставало и он был вынужден остановиться от боли, она сменилась разочарованием.

Минковский остановился. Посветил фонарем справа и слева от дорожки, она стала совсем узкой, уходя круто вверх по холму. Ветер швырял бурые листья. Не было никакого следа, похоже, ни один человек не проходил здесь. Слева, по другую сторону линии простирались поля, на которых давно была убрана кукуруза и только кое-где торчали сломанные стебли. Надо быть сумасшедшим, чтобы броситься в темноту через раскисшее поле, полное острых кукурузных стеблей. А впрочем, кто его знает, может, он решился и на это!

Подбежал старшина. При свете фонаря видны были перепачканные локти и колени Минковского, но старшина ничего не сказал, только недовольно фыркнул. Минковский постоял еще немного, пытаясь взять себя в руки и, стараясь, чтобы голос его прозвучал спокойно, сказал:

– Ушел, гад!

– Лицо немного шире, скуластее! – сказал Минковский в микрофон. – И грубее.

Экран лучился голубоватым светом. Он почти не отличался от обычного телеэкрана, только был побольше. На светящемся фоне выделялись, будто очерченные опытной рукой, контуры мужского лица. В сущности, трудно было сказать, мужское ли это лицо, потому что на нем пока не было глаз, бороды, не было волос. Был только абрис лица.

Контуры ожили, отошли немного в стороны и округлились. Нижняя челюсть стала широкой, почти квадратной.

– Да, что-то вроде этого, – согласился Минковский.

Он сидел в полутемной комнате, погрузившись в удобное кресло, глядел на экран и словами рисовал лицо того, кого он видел всего лишь две-три секунды в вагоне при свете карманного фонаря. Лицо отпечаталось в его сознании. Но сознание, память могут и подвести. Завтра, послезавтра образ побледнеет, черты расплывутся, растворятся среди тысяч виденных лиц. Нужно было немедленно зафиксировать образ.

– Глаза. Небольшие.

На экране появились два глаза, которые уставились на следователя. Нет, не такие. У того было что-то особенное в глазах. Верно, он прищурился от света, но все же в них было что-то особенное. Что?

Поколебавшись несколько секунд, Минковский сказал:

– Знаете, Нейков, кажется, они были узко расставлены.

Глаза на экране чуть вздрогнули и медленно, толчками приблизились.

– Еще? – послышался голос из динамика. – Достаточно. Сейчас хорошо.

Да, именно так были расположены глаза на том лице. Теперь нос. Какой он был?

„Сейчас нос!" – подумал и другой мужчина, Нейков, который сидел в соседней комнате перед большим пультом электронно-вычислительной машины и через стеклянную перегородку тоже всматривался в экран дисплея. Нос – один из тех существенных элементов, которые характеризуют человеческое лицо. В обыденной жизни люди даже не предполагают, сколь важен он для всего облика человека. Если Минковский вспомнит и поможет в точности воспроизвести нос, половина задачи будет решена. Длинный, короткий, курносый, прямой, загнутый, эллинский, с горбинкой, с широкими или тонкими чуткими ноздрями… Какой? В памяти электронно-вычислительной машины были сотни носов, составляющих довольно полный набор, и все же каждый нос чем-то неуловимым не похож на другой.

– Нос был самый обыкновенный… – нерешительно сказал Минковский.

– Попробуем.

Нейков нажал какой-то клавиш на пульте. На дисплее, в стороне от контуров лица, появился нос. Задвигался и встроился в изображение лица.

Нет, не такой. В каждом лице свои закономерности и каждый элемент лица подчиняется этим закономерностям. Для такого широкого и грубого лица и для таких глаз природа подобрала бы другой нос!

– Нет, – коротко сказал Минковский.

– Хорошо, попробуем еще!

Нейков нажал один за другим еще два клавиша. Появился другой нос, задержался на лице две-три секунды и исчез. Потом появился третий, четвертый, пятый…

Минковский ничего не сказал, только запыхтел от досады.

– Ничего, попытаемся из другой серии! – успокоил его Нейков. Он понимал досаду следователя и его нетерпение. Самое трудное было вначале, когда комбинировались опорные элементы лица. Иногда на это уходили часы, следователи тщетно всматривались в изображение на дисплее, возвращались к предыдущим вариантам, в перерывах рассказывали друг другу обстоятельства преступления, пили кофе или раздраженно курили.

Словесный портрет – одна из самых мучительных, но зато исключительно полезных вещей в криминалистике. Нейков уже долгие годы работал в отделе, и хорошо помнил, как когда-то составлялся словесный портрет. У них были готовые, предварительно нарисованные на картоне части лица. Картонки ставили на штатив, меняли одну за другой, а очевидец выбирал: вот это, нет не это… опять не то…

Принцип остался, он не мог не остаться – очевидец словами воссоздавал образ виденного им лица. Однако электронно-вычислительные машины полностью изменили технологию составления словесного портрета. Теперь компьютер „рисовал" вместе с очевидцем. У машины практически неисчерпаемая память, в ней заложено столько деталей, столько закономерностей построения человеческого лица, что по точности словесный портрет плотно приближается к фотографии. В некоторых случаях трудно различить, где фотография, а где словесный портрет. И еще нечто. Компьютер гораздо больше очевидца знает о закономерностях строения человеческого лица, поэтому он с легкостью и уверенностью ориентируется на ту серию элементов, которая нужна в данном случае.