– Какого еще, к черту, расследования? – буркнула я раздраженно. – Я работаю спасателем. Я психолог, а не следователь...

– Я именно потому, что вы не следователь, и хочу обратиться к вам, со следователями, боюсь, разговор у меня не получится... – заявил полный, дородный старик, голос которого явно не вязался с его фигурой. Представьте себе эдакого Алексея Николаевича Толстого с отпущенной на волю фигурой русского барина и голосом советского артиста Георгия Вицина, только очень и очень старого, дребезжащий такой голос... Это сочетание создавало какое-то бросающееся в глаза противоречие, одновременно привлекающее внимание и отталкивающее. В целом впечатление от его внешности складывалось очень неприятное.

– А что вам, собственно, от меня нужно? – спросила я его все так же недружелюбно.

– Немного. Очень немного, любезнейшая, – проскрипел старичок. – Я хочу вручить вам идею, которая объясняет все, произошедшее в Булгакове, и факты, которые ее подтверждают...

– А вы, собственно, кто? – перебила я его.

– Я, собственно, личность, можно сказать, уже известная, хотя и анонимно. – Он посмотрел на меня выразительно и даже как-то кокетливо, но я ничего не поняла и пожала плечами...

– Про меня совсем недавно писали в газете «Булгаковские вести», правда, фамилию мою не называли и писали-то, надо сказать, какой-то бред... Но вот, можно сказать, прославили.

– Да кто вы, черт бы вас побрал! – рассердилась я. – Не морочьте мне голову...

Старичок поджал губы и наконец представился:

– Бывший учитель физики, географии и истории новобулгаковской средней школы номер пять Семен Феофанович Смородинов.

– Какой-какой школы? – переспросила я. – Новобулгаковской?

– Ну вот, наконец, вы вспомнили! Да, да, я один из так называемых «внуков Разина», о которых досужие журналисты раструбили по всей стране. И, надо сказать, создали нашему маленькому кружку очень даже неплохую рекламу. Нам начали приходить письма и с каждым днем – все больше и больше... И в некоторых письмах сообщают такие вещи о нашем губернаторе...

Старичок понизил голос до шепота и слегка ко мне склонился:

– ...что я и рад бы не поверить, да верится, а как поверю, так страшно становится – за Россию и нас, тех, кто в ней живет...

– И вы решили рассказать эти вещи мне? – все еще недоумевала я.

– Нет-нет, упаси боже! Мне их и повторять-то страшно! Я и сам не люблю всякие неприятности, и вам их создавать не хочу... Я просто – к слову... И ведь не только письма пишут! Вчера один бизнесмен из Москвы прислал тысячу рублей новыми деньгами, в конверт две бумажки по пятьсот вложены были... Как их только на почте не вытащили!.. Пишет, что вырос в Булгакове и очень хочет хоть чем-то помочь нашему благородному делу...

– Так! – не выдержала я. – Вот что, дорогой господин Смородинов или Сковородинов, не помню – как вас там... Или вы говорите, с чем пришли ко мне, или мы сейчас же прощаемся...

– Я хочу рассказать вам, почему произошла эта катастрофа на железнодорожном мосту... Вернее – под мостом... Ну, не важно где, главное – вы меня поняли, о какой катастрофе идет речь...

Нужно признаться, этим он меня заинтересовал. Конечно, я знала, что сейчас у многих в Булгакове голова болит от раздумий об этой катастрофе, но меня, наверное, зацепило еще и то, что он причастен к «внукам Разина»... А тут еще и версия у него собственная... Зануда он, конечно, размазывать любит, любуется собой, но ничего – потерплю немного ради дела...

Я оглянулась на елки, за которыми скрылся Фимка, и махнула ему рукой – иди, мол, сюда, на этот раз тебе повезло, ускользнул ты от справедливого и вполне заслуженного тобой возмездия... Ефим выполз из-за деревьев и осторожно начал приближаться...

– Ладно, рассказывайте, – сказала я, – но сначала давайте найдем где можно посидеть спокойно, не привлекая лишнего внимания. Я что-то слишком стала популярна в Булгакове...

– Фима, – крикнула я, поскольку Ефим еще не решался подойти ко мне близко – вспомнил, наверное, что я неплохо (на его дилетантский взгляд, у Кавээна, например, совсем другое мнение по этому вопросу) владею кое-какими спецприемами рукопашного боя, хотя я никогда при нем их не применяла и даже не показывала... – У тебя номер свободен? В гостинице?

Ефим сразу понял, что я отвлеклась от мысли о справедливой и немедленной мести, и, подскочив, радостно закивал головой.

– Свободен! Конечно, свободен!.. Через... Через три минуты будет свободен! – протрещал Фимка и умчался, как я поняла, освобождать нам со старичком свой номер. Наверное, срочно эвакуировал из него свою очередную булгаковскую пассию...

Вернулся он минут через пять. Я представляю, какой переполох он поднял у себя в номере и что наплел! Но когда он проводил нас на четвертый этаж гостиницы, на котором размещались представители средств массовой информации, там было сравнительно чисто, и я не заметила даже следов пребывания женщины... Надо же! Ну Фимка и артист! Хотя – какой он артист? Аферист противный!

Впустив нас в свой номер, он хотел было потихоньку ускользнуть, и уже направился к двери, но я крикнула ему вслед:

– Останься! Ты мне нужен...

– Конечно, конечно! – затараторил он. – Мне тоже очень интересно будет послушать вашу беседу... Я пока кофе приготовлю. Будете кофе?

Старичок кивнул головой, а я махнула на Фимку рукой – отстань, мол. Он наконец понял и успокоился. Возился, правда, с растворимым кофе, но – уже молча. И на том спасибо!

– Давайте вашу идею, – сказала я старичку – разинскому внуку. – Только не расплывайтесь слишком уж мыслью по древу, нам с Ефимом необходимо еще обсудить кое-какие проблемы...

– Буду краток. И не только потому, что отзываюсь на вашу просьбу, сколько из пристрастия своего к классике русской литературы и следуя афористичному напутствию излюбленного мною Антона Павловича всем приступающим к изложению словесному...

– Простите, Семен... Семен Фофанович, – перебила я его. – Нельзя ли поменьше напыщенности, мы же с вами не в восемнадцатом веке. Для меня главное – точность изложения фактов, а ваши красоты слога, боюсь, только собьют меня с толку...

– Феофанович, любезнейшая, Феофанович, а не Фофанофич, – поправил меня старичок, на которого, как я поняла, нисколько не подействовала моя просьба выражаться с меньшим пафосом. – Согласитесь, мне с таким отчеством трудно удержаться от возвышенного стиля, да, признаться, с другим я и не в ладу... Уж не обессудьте, любезнейшая... Беды в красивых словах не много, а слуху вашему – приятно, и устам моим – сладостно...

Я уже и не рада была, что вмешалась со своим этим замечанием, – извинениям и объяснениям его не видно было конца...

– А потом, и сам предмет моей повести таков, что предполагает некоторое уважение к самой мысли, в нем заключенной, ибо нет на свете ничего более достойного уважения, чем деяния самой природы, не зависящей от воли человека и его суетных дерзновений... Катастрофы происходили всегда и будут происходить вечно, независимо от нашего желания или нежелания... Кто, скажите мне, мог быть причиной извержения Везувия, стершего с лица благословенной Италии Помпеи и Геркуланум? Кто виноват в разрушительном ташкентском землетрясении, до основания разрушившем старую узбекскую столицу? Господь бог, скажете вы? Но чем узбеки так уж его прогневали? И почему именно они? И почему Аллах покарал их, а не таджиков или киргизов? Для господа бога каждая конкретная катастрофа – слишком избирательное действие. Бог тут абсолютно ни при чем...

«Что он несет? – подумала я. – На что я трачу свое время?»

– Я не расист, и считаю, что все нации равны друг перед другом и перед лицом создателя...

Пенсионер вдохновился собственным красноречием, бледное лицо его порозовело, в глазах появился какой-то нездоровый лихорадочный блеск.

– Все это, все несчастия происходят не по воле божией, а по какому-то алгоритму, заложенному в основание физических законов. Скажите, любезнейшая, известно ли вам, что ускорение свободного падения есть величина постоянная? Или что скорость света – наибольшая из скоростей, которые могут иметь материальные тела? Это что же – воля божия? Нет! Это – природа!