Глава 2 Под водой

Касс проснулась.

Что-то её разбудило. Выстрел, может быть. Что бы это ни было, оно донеслось издалека — настолько далеко, что по звучанию напоминало эхо выстрела, а не сам выстрел.

Или, может, воспоминание.

«Да, воспоминание».

Может быть.

Образ проскользнул в её сознании, ясный как фотография, только с сенсорными деталями окружающих звуков. Она слышала свист пустынного ветра. Огромный, желтоволосый видящий лежал в грязи, лицом в луже собственной крови. От него исходил тошнотворный запах, не только дерьма (хотя и это наверняка было), но и чего-то менее осязаемого, что цеплялось к нему на более деликатном уровне.

Она осознала, что Багс мог ощущать запах болезни.

В этом не было смысла: Багс был видящим, он не мог заболеть вирусом, который убивал людей, но она всё равно ощущала его запах. Он пах смертью. Собственной смертью, всеми смертями… каждой смертью, что последует за этим.

Они все умрут, и довольно скоро.

Она слышала крики, вопли злости и отрицания.

Она наблюдала за пылающими пожарами, пистолетами, ножами и металлическими трубами, за дымом, переполнявшим небо, за кровью. Она видела, как они паникуют, бегут, словно топчущий скот, кричат, набрасываются друг на друга, раздирают и сражаются друг с другом, чтобы остаться в живых. Она видела, как они выбивают окна, стреляют в друзей и соседей ради их машин, крадут, прячут еду, угоняют лодки.

Вначале они делали всё возможное, чтобы унести ноги. Затем, не сумев унести ноги, они делали всё возможное, чтобы просто выжить.

Идти было некуда.

Ещё больше образов навалилось на неё, пытаясь протолкнуться в её сознание. Слишком многое жило там, даже когда она не старалась. Воспоминания смешивались с интуицией, кусками прошлого, возможного настоящего, разумами тех, кто рядом, и тех, кто далеко.

Некоторые из тех, с кем она связывалась, были её — из её жизни, её воспоминаний. Другие просто были важны в каком-то отношении, видимом или невидимом. Некоторые безмолвно, сами того не зная, прокладывали дорогу к другому будущему, развилке пути, новому направлению.

Нити, связывающие её со всеми этими вещами — со всеми этими людьми, местами, моментами времени — бесконечны, их и не счесть.

Бомба взрывается где-то за Скалистыми горами.

Образ дыма и пламени, смешивающегося с тошнотворным запахом дерьма всё ещё остаётся в её ноздрях. Дракон выдыхает пламя в звёздное небо. Сине-белая бездна распахивается перед её глазами; она сливается с видом из ниши капсулы в космосе. Она видит тела, которые бульдозером сталкивают в реку, которая уже запружена и загустела от смерти. Ураган проносится над тёмным океаном, пока земля дрожит под её ногами.

Окна разбиваются, вода хлещет из-под земли, наполняя трубы, пока люди бегут, карабкаются, дерутся и пробиваются, чтобы унести ноги…

Надвигается нечто.

Что бы это ни было, оно хочет скрутить её внутренности.

Она пытается всмотреться сквозь образы, бомбардирующие её, пробует рассортировать их как нити в огромном ковре, который застилает ей глаза.

Почему-то она ожидала, что это будет иначе.

Способности видящей. Видение.

Быть одной из них.

Она ожидала, что это будет походить на разговоры в её голове, слушание мира, развернувшегося ранее. Она ожидала, что сумеет это контролировать. Она ожидала, что сумеет включать и отключать это по желанию, узнавать секреты, жившие за тишиной.

Все это очень, очень сильно отличалось от её ожиданий.

Многая новая информация приходила к ней непрошеной, незваной, неконтролируемой. Она будила её яркими снами. От этого становилось сложно сосредоточиться на осязаемых событиях и людях вокруг неё. По большей части это вообще не имело отношения к физическому миру — по крайней мере, не в том плане, который она могла осмыслить.

Это многое проясняло, но оставляло ей столько вопросов.

«Ты научишься контролировать это, — пообещал он. — Мы тебе поможем».

Они действительно помогли ей. Они так много ей помогали.

«Всё пришло к тебе так быстро, — сказал он, улыбаясь. — Очень, очень быстро, Война Кассандра. Ты изумительная, храбрая, прекрасная и мудрая… и вскоре весь мир увидит, какова ты на самом деле. Но сначала мы должны помочь тебе контролировать это. Ты должна быть готова, иначе они попытаются разрушить тебя ещё до того, как ты полностью расправишь крылья».

Он гордился ею.

Эта гордость исходила от него как запах, даже как пламя.

Он так сильно, сильно гордился ею.

Никто и никогда ранее не гордился ею — не вот так.

Он сказал ей, что она тоже стала для него первой. Никто из его других учеников, никто из сотен видящих, которых он тренировал за сотни лет, никогда не выучивал так много в такие короткие сроки как она. Никто никогда не был настолько готов делать то, что потребуется. Никто не использовал боль, как это делала она, как её надо было использовать. Никто так не боролся, чтобы пробудить себя, ускорить свои способности. Никто не принимал жертву так, как она, с готовностью разбить себя на куски ради всеобщего блага, с желанием сделать всё, что потребуется для спасения её людей и мира.

Она была богиней, сказал он. Она была лучше их всех.

Она была лучше Ревика.

Ревик противился им, доверительно сообщил ей старик. Ревик боролся с ними годами, распускал нюни и прятался, притворялся слабым и врал, избегал своих обязанностей на каждом шагу, при каждой представившейся возможности. Ревик был упрямым, напуганным, слабым. Он слишком боялся своей собственной силы, чтобы сделать что-либо, лишь десятилетиями противился своей истинной сущности.

Из-за него десятки, десятки лет потрачены впустую.

Касс тоже боялась.

Она не говорила об этом старику, но он, похоже, знал.

Он улыбался ей, ласкал и гладил её, ворковал похвалу. Он говорил, что храбрость — это бояться, но всё равно принимать тяжёлый путь.

Она была его звёздочкой. Его красивой, прекрасной звёздочкой.

Она была Войной, и её свет засияет ярче всех.

«Ибо в её свете нуждаются в темнейшие времена…»

Её ноги ступали по холодному кафелю перед ней, издавая тихие шлёпающие звуки в тишине. Пол менялся на её глазах, итальянский кафель превращался в гладкий, сине-зелёный металл.

Металлические решётки, металлическая вода, металлические полы, которые дышали и согревали её ступни. Они говорили с ней. Машины, встроенные в столы и стены, говорили с ней, полы говорили с ней, сами стены. Они говорили с ней, когда она слушала, они слушали, когда она говорила.

Она ощущала других существ за пределами этих толстых прозрачных стен, плавающих, плюхающих и парящих в океане.

Они тоже говорили с ней.

Некоторые пели для неё. Длинные ласты бесшумно двигались во тьме; они звали её и пели. Иногда она томительно желала отправиться к ним, плавать вместе с ними.

Плавать. Все они здесь плавали…

Она не могла вспомнить, когда они впервые доставили её в это место. Она больше не могла вспомнить, когда это всё началось, или когда это всё изменилось с того времени, когда дела обстояли иначе. Теперь боль даже ощущалась отдалённой. Она не помнила, где это случилось или когда. Она не знала, случилось ли это здесь или где-то ещё.

Она не знала, куда они направляются сейчас.

Изображения кренились, шаркали, изменялись…

Элли смеётся на траве в парке Золотые Ворота, рассказывая ей и Джону историю, опираясь на локти, пока солнце подсвечивает её нефритово-зелёные глаза. Джон растянулся рядом с ней, одной рукой заслоняя лицо от этих самых лучей. Касс видит, как он закатывает глаза и невольно фыркает над тем, что говорит Элли.

Касс не помнит конкретный день или какие-то детали истории, которую Элли дотошно рассказывает. Она не может вспомнить значимость самой истории, если таковая вообще имеется.

Она помнит лишь взгляд глаз её подруги, ту усмешку её полных губ, когда она придерживает самое смешное напоследок. Она помнит, как Элли смотрит на них обоих, словно оценивает, не потеряла ли их внимание, не надо ли сделать слова красочнее, остроумнее, смешнее…

Воспоминание скисает, когда Касс осознает, что она понимает.

Это всё такое просчитанное.

Элли не проводила время со своими друзьями. Она училась контролировать окружение, двигать людьми, подталкивать их к поступкам, манипулировать ими, заставлять плясать как марионеток на её разноцветных ниточках. Она манипулировала тем, как они её видели, как реагировали, смеялись ли они, что они о ней думали.

Даже тогда Элли знала, как привлечь внимание аудитории.

Ещё больше воспоминаний накатывает вперёд, каскад воспоминаний, столько раз, когда она велась на выходки Элли, верила в миражи, которые та рисовала…

Рождество.

Они втроём устроились вокруг камина, недалеко от живой ели, увешанной стеклянными украшениями и белыми огоньками. По одной лишь ёлке Касс понимает, что отец Элли ещё жив. Это не погнутая пластиковая ёлка, которую миссис Тейлор выкапывала из кладовки, чтобы нарядить в каждый год после его смерти, обычно напиваясь и плача над украшениями, которые помнила с таких празднований Рождества.

Эта ель живая.

Она хорошо пахнет, как сама жизнь…

…затем Касс видит его, сидящего на диване, наблюдающего, как Элли дурачится с ней и Джоном. Наблюдающего за ней с обожанием в глазах. Касс смотрит на отца Элли, Карла Тейлора, к которому всегда питала тайную любовь. Но не противную, мерзкую влюблённость в старика, а скорее дочернюю любовь, в которой она желала, чтобы её отцом был он, а не тот, который ей достался, который был пьян или под дурью большую часть времени, когда он вообще появлялся, и который…

Её мозг запнулся, перемотал, стер.

Элли получила всё.

Когда дело касалось важного, Элли всегда получала всё.

Даже потерь Элли получила ровно столько, чтобы её жизнь вызывала сочувствие, но не сделалась откровенно депрессивной. Она потеряла отличного отца, но ведь она и имела его. Всю свою жизнь он обожал её, будто она могла ходить по воде как посуху. Он был рядом с Элли в худшие периоды её взросления, во времена, когда Касс больше всего нуждалась в отце, от которого можно было ожидать правильных слов и правильных поступков, хотя бы в большинстве случаев.