«А что, — думает Эди. — Может, он и прав, Кадик». Что Светка тщеславна, в этом сомнений у него нет. Может быть, это и неплохая идея. А денег, он скажет, не достал, ну не достал, и все тут. Бывает.

— Хорошо, — говорит он. — Пойдем к «Победе». Который час, наш ебаный будильник остановился? — спрашивает он Кадика.

— Полседьмого, — сообщает Кадик. — Только полседьмого, а поэтический конкурс объявили в восемь. — Кадик подходит к двери на веранду, открывает ее и всматривается в темноту. — Вот, — говорит он удовлетворенно, — и погода наладилась. Сухо, ни дождя, ни снега, значит, конкурс точно состоится. Времени — вагон, и Светку успеем взять. Одевайся, — говорит Кадик.

Эди-бэби одевается не так, как он оделся бы к Сашке Плотникову, но все же надевает свои праздничные туфли, предварительно завернув голую ногу в газету, а потом уже натянув носок. Газеты — испытанный способ. Заворачивать ноги в газеты, чтоб не мерзли, научил его Славка Цыган, когда прошлой зимой в жестокие морозы они ходили на танцы в легких туфлях на коже.

Эди надевает также свои праздничные, очень узкие брюки, белую рубашку, сверху натягивает куртку с капюшоном, а бабочку сует в карман, на всякий случай. Может быть, он наденет бабочку перед выступлением. Если будет выступать. Честно говоря, самого выступления Эди немного боится. Он никогда еще не выступал перед тысячами людей, а на «народные гулянья» у «Победы», как они официально называются, действительно без преувеличения собираются тысячи и даже десятки тысяч молодежи и не молодежи. Эди подумает по дороге, в конце концов, одно дело выступать на пляже, там собирается ну с сотню слушателей, а потом в случае чего всегда поддержат свои, а другое дело — когда твои стихи судят и дают тебе за это место. «А если дадут не первое? — со страхом думает Эди. — Что тогда? Что скажет Светка? Что скажет Кадик?»

— Стихи-то, стихи-то, тетрадку не забудь, — напоминает Кадик приятелю. — Лучше читать, конечно, без тетрадки, но вдруг забудешь?

Свернув ее вдвое, Эди сует в карман тетрадь в вельветовом переплете, он сам обклеил тетрадь вельветом, чтоб необычно выглядела его тетрадь.

— Пойдем, — говорит он Кадику, — зайдем за Светкой. Даже и лучше, что вместе с тобой, будет удобнее объяснить ей ситуацию. При тебе она постесняется меня доебывать.

Случилось то, чего Эди не ожидал никак и что хотя и чуть-чуть даже порадовало его, но и насторожило. Светки не оказалось дома. Никого не оказалось дома.

Эди-бэби и Кадик посидели некоторое время у дома Светки с соседскими пацанами, которые все хорошо знают Эди, и подождали Светку, в конце концов Эди ведь договорился зайти за ней около восьми. Но когда стрелки часов Кадика показали половину восьмого, Эди с Кадиком решили уйти, чтобы приехать к «Победе» вовремя, успеть записаться на конкурс.

Покидая лавочку в Светкином дворе, Эди поймал себя на том, что он испытывает тревожное, но облегчение оттого, что ему не пришлось позориться перед Светкой, объяснять ей, что он не достал денег, и тем самым унижать себя. Эди-бэби попросил ребят из Светкиного дома передать ей, что он заходил и что, если Светка хочет, пусть появляется у «Победы» — Эди будет там. Никаких объяснений, почему он поехал к «Победе», а не пошел к Плотникову, он Светке не оставил. Кроме того, Эди был почему-то уверен, что к условленным восьми часам, до которых оставалось уже меньше чем полчаса, Светка домой не появится. В то же время он не волновался за Светку, зная, что она поехала в Днепропетровск вместе с матерью и потому с ней ничего особенного не может случиться. Наверное, из-за праздника просто опаздывает их поезд. Если поезд опаздывает больше чем на час или полтора, то вообще все устроится прекрасно, размышлял Эди, пока они с Кадиком ехали в переполненном трамвае к «Победе».

У «Победы» из трамвая вышли почти все пассажиры, и дальше он поехал пустым. Прямо за трамвайной линией сразу же начиналось кипящее варево людей, густо колыхающееся и, как всякая толпа, подчиненное своим внутренним течениям, вполне бессмысленным, но, очевидно, подвластным все же какому-то общему закону. Как-то раз победский киномеханик Витька Жук взял Эди с собой высоко на крышу Дома культуры и показал ему толпу сверху. Эди был поражен тем, что толпа сверху напоминала опасную реку — во многих местах она клубилась воронками, сталкивалась, вдруг некоторое время могуче текла в одном направлении, чтобы так же внезапно остановиться и вдруг потечь в другом. «Ни хуя себе!» — только и сказал тогда Эди, но в тот же вечер попытался написать о толпе стихи. В стихах Эди тоже сравнивал толпу с рекой, но стихи не получились, самому Эди они не понравились.

— Пошли скорее, запишешься! — тащит Эди Кадик. — Идем, идем! — подгоняет он Эди, и они двигаются сквозь толпу к широким ступеням, которые ведут на первую цокольную террасу, «Победа» построена, как Парфенон, но она куда огромнее. На террасе возвышаются микрофоны, ящики с электроаппаратурой, знаменитые усилители, так восхищающие Кадика, и место для оркестра, который сейчас ушел на перерыв, вместо оркестра невидимый Витька Жук где-то в глубине «Победы» ставит пластинки. Играют модную в этот год песню, называемую «Черное море».

поет слащавый голос изо всех репродукторов и усилителей на площади. Кое-где толпа танцует, кое-где нет, просто гудит, орет, разговаривает, собравшись в группки.

Взобравшись на террасу, Эди-бэби и Кадик пролезают под веревками, ограждающими микрофоны и инструменты, и подходят к группе людей, сгрудившейся вокруг человека в черном костюме и с бабочкой у горла — конферансье. Их пытаются было остановить несколько дежурных комсомольцев-дружинников, упитанных юношей с красными повязками на рукавах, но Кадик солидно бросает им: «Мы — выступающие, участвуем в поэтическом конкурсе», и комсомольцы пропускают их к конферансье.

— Простите! Простите! — вежливо говорит всем наглый и настойчивый Кадик, неуклонно расталкивая маленькую группку. — Мой друг, очень талантливый салтовский поэт, хотел бы принять участие в вашем конкурсе, — с достоинством обращается Кадик к конферансье.

— Милости просим! — отвечает конферансье без особого восторга, но с профессиональной вежливостью. — Чьи стихи вы будете читать, молодой человек? — обращается он к Эди.

Эди открывает было рот, но Кадик уже отвечает за него:

— Естественно, свои. Чьи же еще стихи может читать поэт?

— Свои. Очень хорошо! — говорит конферансье, оживившись. — У нас записалось уже десять человек, но большинство из них будут читать стихи известных советских и русских поэтов. Только… — конферансье заглядывает в бумажку, которую он держит в руке, — …только четверо будут читать свои стихи. В прошлом году было куда больше, — замечает он рассеянно, как бы недоумевая, не зная, чем объяснить спад в количестве поэтов, читающих свои стихи у «Победы».

— Но у вас же конкурс на лучшие стихи? — спрашивает его Кадик.

— Вообще-то да, мы планировали состязание поэтов, — подтверждает неуверенный конферансье, — но ввиду их малочисленности мы было уже хотели устроить состязание чтецов поэзии…

— Ну нет, вы делайте состязание поэтов, как было объявлено! — требует возмущенный Кадик. — В прессе же было сказано, что состязание поэтов, — вещает строгий Кадик-Колька.

Эди даже забывает о своем страхе перед толпой, так он весь уходит в восхищение своим другом-импрессарио. Вот как чешет, как ответственный товарищ, — «в прессе было сказано…».

— Ну вот, теперь у нас уже есть пятеро, это немного, но, я думаю, достаточно, чтобы устроить состязание, — решается конферансье. — Четыре поэта было уж очень мало, — оправдывается он перед Кадиком.

— Публика пришла послушать состязание поэтов, — констатирует Кадик, обводя рукой море толпы под ними. — Видите, они ждут, волнуются, — добавляет он.