— Квин! — воскликнул Арчер. — Знаете, что она намерена делать?

— Доброе утро, — поздоровался Эллери с Энн Дру. — Доброе утро, Боб, — сказал он собаке, после чего обратился к Арчеру: — Сначала объясните, о ком из этих двух леди вы говорите.

— Ее зовут не Боб, а Гоб, — поправил Арчер. — Она собирается вместе со мной приводить в порядок коллекцию! Как вам это нравится?

— Гоб? А, облизывать марки!

— Да не Гоб, а Энн! Она согласилась остаться в Йорк-Сквере и работать со мной, а душеприказчики в банке назначили ей жалованье.

— Вы в самом деле жаждете заняться облизыванием марок? — спросил у девушки Эллери, мысленно говоря себе: «Господи, с каким удовольствием я превратился бы в светло-голубую шестипенсовую марку Гамбии выпуска 1869 года!»

— Эти марки не нужно облизывать… — снисходительно начал Арчер.

Энн Дру улыбнулась, и ее улыбка была подобна рассвету, который, однако, тут же померк, так как она ласково прикоснулась к руке Тома Арчера.

Эллери вздохнул и обратился к собаке:

— Мы с тобой здесь лишние, Боб.

— Гоб, — снова поправил его Арчер. — Это сокращенное от имени Гоблин. Только не спрашивайте Энн, почему собаку так назвали. Это ее шокирует.

— Ах да! — вспомнил Эллери. — Мисс Дру говорила, что об этом она мне никогда не расскажет.

И затем, очевидно, потому, что волосы и улыбка девушки заставляли его голову идти кругом, он, вместо того чтобы спросить, почему собаку назвали Гоблин, осведомился:

— Что же могло шокировать такую леди, как вы?

В следующую секунду Эллери понял, что речь шла о каком-то ее детском проступке, и Энн больше всего на свете боится, как бы о нем не узнал Том Арчер. При виде ее испуганного и густо покрасневшего лица он едва не провалился сквозь землю от смущения.

— В этом нет ничего страшного, — успокаивающе произнес Арчер.

— Мне пора бежать — я опаздываю… — Эллери невнятно пробормотал, куда именно он опаздывает, и поспешно удалился.

Когда они стояли, глядя ему вслед, Энн, к радостному удивлению Арчера, попросила его:

— Обними меня крепче, Том…

В результате он забыл спросить, что все это значило.

Живые призраки заполнили Йорк-Сквер. Помимо многочисленных зевак, пеших и на колесах, репортеров, электриков, банковских клерков, почтальонов, посыльных из прачечной, значительный процент этих призраков составляли люди инспектора Квина и окружного прокурора. Среди них были видимые и невидимые. Целый кордон окружал Персивала Йорка; детективы и полицейские торчали в люках с подслушивающими устройствами, в соседних домах с биноклями и фотоаппаратами. Самого Персивала более-менее информировали о происходящем, но он был недоволен и воспринимал это весьма мрачно. Ему удавалось видеть лишь немногое — большая часть охранных мероприятий держалась от него в секрете, поэтому Персивал не чувствовал себя в полной безопасности.

Тем не менее на него нельзя было положиться. Не прошло и четырех часов после данного им Квинам обещания постоянно оставаться в их поле зрения или уведомлять охранника, если ему понадобится покинуть Йорк-Сквер, как Персивал ускользнул от наблюдавшего за ним детектива (и был быстро и незаметно для него выслежен снова благодаря дежурному с портативной радиостанцией на башне замка Эмили и еще одному дежурному с фонарем на соседней крыше) и отправился на такси в банк. Там он осведомился, заходят ли условия его проживания в Йорк-Сквере по завещанию старого Натаниэла настолько далеко, чтобы запретить ему отправиться в круиз на то время, пока ему грозит опасность. Банковский служащий, заявивший, что если он это сделает, то рискует лишиться всего состояния, откровенно лгал, ибо Эллери уже побывал в банке, предвидя визит Персивала. С тех пор как блистательному скряге Джеку Бенни[48] пришлось отвечать на вопрос грабителя: «Кошелек или жизнь?», ни один человек не пребывал в таком мучительном затруднении, как Персивал Йорк. Будучи живой приманкой, он вел себя так, словно в любую минуту ожидал самого худшего. Эллери как-то сказал отцу, что Персивал, должно быть, боится дюжины смертей, так как перед одной никто не в состоянии испытывать такой ужас. Перспектива в случае бегства потерять долгожданные миллионы казалась ему, судя по его поведению, не менее ужасной, чем возможность скорой гибели от руки убийцы.

Но больше всего на свете Персивал боялся Уолта.

Слуга вернулся к обычной работе без каких-либо признаков душевной травмы. Он не обращал внимания на окружающее, будучи занятым своими мыслями. Вместе со свободой к нему вернулся и дар речи, но он никогда не пользовался им щедро, а теперь в точности повиновался приказу инспектора Квина не отвечать ни на какие вопросы, касающиеся его ареста, и отсылать особенно любопытных к инспектору.

— Можно не опасаться, что он что-нибудь разболтает, — проворчал старик. — Даже если заставить Уолта отвечать, все равно из него невозможно вытянуть ничего определенного.

Эллери кивнул, также погруженный в свои мысли.

Уолт делал то, что ему велели. Поручений ему давали немного, ибо он обладал глазами снайпера в том, что касалось пятна на штукатурке, проплешины на газоне или протекающего крана. Большую часть времени Уолт проводил в своей комнате, так как после кончины троих Йорков у него остались, главным образом, обязанности по ремонту.

Игрушечный печатный набор, на котором были обнаружены отпечатки пальцев только Уолта, вернули в тайник, так же как и письма от Игрека, после того как их тщательно сфотографировали в лаборатории. На письмах тоже оказались отпечатки только Уолта, а если бы на микропленках проявились признаки скрытых отпечатков, то оригиналы всегда можно было бы снова изъять для дальнейшего обследования.

— Но в этом расследовании нам едва ли подвернутся такие простые ключи к разгадке, — мрачно заявил инспектор. — По-моему, такие дела как раз в твоем вкусе.

— Это дело кого угодно свалит с ног, — ответил ему сын.

Оба Квина считали очень маловероятным, что Уолт может уничтожить письма. Эти свидетельства его значительности представляли для него такую ценность, что, сохранив их, он рискнул вызвать недовольство своего стерегущего ангела, единственный раз не подчинившись распоряжениям Игрека.

Уолт и Персивал редко встречались, но, когда это происходило, зрелище получалось весьма забавное. Низенький коренастый Уолт, с его странной скользящей походкой и тусклым невыразительным взглядом, шел по своим делам, как явление природы вроде птичьего перелета или наступления зимы, которое ничто на свете не в силах остановить. Небрежно шаркающий ногами Персивал при виде Уолта съеживался, как проткнутый воздушный шар, не столько от страха, сколько потому, что не знал, куда ему дальше идти.

В то же время Персивал не стремился убежать — казалось, он упорно желает встретить затруднения, как подобает мужчине. Если курс Уолта пролегал на безопасном от него расстоянии, Персивал хоть и дрожал от страха, но оставался на месте, а если сзади были стена или дерево, то медленно пятился к ним задом, не сводя маленьких глаз со своего врага и шумно дыша, пока не чувствовал сутулой спиной твердую опору. Когда Уолт проходил, Персивал вздыхал с облегчением и вновь шел в нужном ему направлении. Однако, если столкновение было лицом к лицу, то он без колебаний обращался в бегство, словно не сомневаясь, что у Уолта при себе осколочная бомба.

Что же касается Уолта, то тот, независимо от близости встречи, шел в прежнем направлении, не меняя походки.

Так продолжалось около недели, пока Квины, pater[49] и filius,[50] ожидали следующего хода.

Он не испытывал недовольства.

Правда, были некоторые препятствия. Но в конце концов, мир был сотворен благодаря столкновению сил, одна из которых преобразовывала другую. Рука Божья встречала сопротивление глины, которая иначе не могла бы служить строительным материалом.