— Мы начнем наш ежегодный праздник, — заговорил судья, — как обычно, с салюта флагу.

Все поднялись со стульев. Мужчины сняли шляпы и подняли правые руки, отдавая честь флагу Соединенных Штатов — «единой и неделимой нации, со свободой и справедливостью для всех».

— А теперь, — продолжал судья, когда все снова заняли свои места, — воздадим должное Богу. Наш пастор прочитает молитву.

Маленькая фигурка Сэмюэла Шира поднялась на пьедестал. Напряженную улыбку на его лице сменило торжественное спокойствие. Священник склонил голову — судья и люди внизу последовали его примеру — и произнес молитву громким, четким голосом, словно получил наконец санкцию говорить, ничего не боясь. Он просил Отца Небесного хранить свободы, дарованные Им людям, ниспослать дождь, дабы плоды полей могли множиться, обеспечить покой старикам, здоровье больным, быть милостивым к богатым и бедным, сильным и робким. Мистер Шир молил о безопасности страны, дабы она могла восторжествовать над ее врагами, о мудрости для президента Соединенных Штатов и его советников, о мире на земле. Жители Шинн-Корнерс пробормотали «аминь» и послушно подняли головы, когда их пастор спустился с пьедестала.

— А сейчас, — с улыбкой сказал судья, — Джуди Скотт, представляющая в единственном числе выпускной класс нашей школы в будущем году, прочитает Декларацию независимости.

Дочка Матильды Скотт, чьи желтые косички сверкали на солнце, а щеки порозовели от возбуждения, поднялась на пьедестал, встала рядом с судьей Шинном, развернула белый свиток с нечеткой машинописной копией текста, окаймленного красной рамкой, и начала читать высоким и напряженным голосом…

Джонни окинул взглядом жителей Шинн-Корнерс. Ему казалось, что, за исключением Фанни Эдамс, он никогда не видел более единодушной безучастности. Возвышенно и благородно звучащие слова проплывали над ними, как прилив над камнями, которые не впитывали ни капли воды и после отлива высыхали снова. «Почему бы и нет?» — думал Джонни. Чем были эти слова, если не юридической казуистикой? Кто, кроме стариков вроде Луиса Шинна, мог теперь воспринимать их всерьез?

Он заметил, что, когда Джуди Скотт с облегчением сошла вниз, где Элизабет Шир ободряюще стиснула ее плечо, а мать с любовью на нее посмотрела, судья Шинн погрузился в молчание, словно потрясенный пустотой услышанных слов.

Затем судья начал свою речь.

Он обратился к слушателям, как к соседям, сказав, что, как и некоторые из них, хорошо помнит деревенские празднования Дня независимости в те годы, когда он был маленьким мальчиком.

— Тогда через Шинн-Корнерс протекала река, все дома были белыми и повсюду стояли старые тенистые деревья. Дороги были изрыты колесами экипажей, телег и фермерских фургонов, приехавших на праздник. А жители Шинн-Корнерс заполняли все четыре угла и ведущие к ним дороги. Громко играл оркестр. Рота ополченцев нашего округа салютовала из мушкетов, а во времена детства моего отца эта пушка палила тоже. Мы читали молитвы, а потом угощались хлебом, сыром и пуншем. Оратор произносил вдохновенную речь о том, как наши предки сражались и умирали, завоевывая для нас свободу, и как мы должны быть готовы положить жизнь, защищая эту свободу. Мы кричали, свистели, стреляли из ружей, потому что свобода тогда была молодой, сильной и полной надежд.

Судья посмотрел вниз на обращенные к нему пустые лица.

— Сегодня мы празднуем еще одно 4 июля, — продолжал он. — Но реку, которая протекала через нашу деревню, мы теперь зовем Лощиной и бросаем туда мусор. Белые дома стали серыми и ветхими. От нас осталась только горстка. В начальной школе учатся девять детей, а еще трое в средней школе в Комфорте. Жалкие четыре фермы борются из последних сил, чтобы шериф не наложил на них руки. И сейчас старик говорит вам о свободе, а вы думаете: «Свобода чего? Становиться беднее? Терять нашу землю? Видеть наших детей нуждающимися? Умирать в темноте, как кроты?» На эти вопросы нелегко ответить, соседи, но я попытаюсь это сделать.

Слушатели зашевелились, а судья заговорил о великой борьбе между свободным миром и коммунизмом и о том, что происходило с американскими свободами во имя этой борьбы. Как некоторые люди, облеченные властью, воспользовались шансом атаковать и наказывать всех, кто придерживается противоположного мнения, и поэтому сегодня такому человеку, каким бы лояльным он ни был, отказано в равенстве перед законом. Как в некоторых случаях людей обвиняют в тяжких преступлениях из-за поступков, совершенных их родителями, братьями, сестрами или ими самими в отдаленном прошлом. Как ничем не подтвержденные обвинения доносчиков и предателей занимают место доказательств, а обвиняемым не позволяют их опровергнуть, а иногда даже не сообщают им, на основании чьих слов их обвиняют.

— Вы спросите меня, — продолжал судья Шинн, — какое отношение все это имеет к нам, и я отвечу вам, соседи: самое прямое! Никто не хочет быть бедным. Но кто станет колебаться, если ему предложат сделать выбор между свободой в бедности и богатством в рабстве? Разве не лучше потерять землю, чем право мыслить свободно? Фермеры, которые взялись за мушкеты и стреляли в красномундирников[17] из-за изгородей, защищали свою бедность или свободу мыслей и действий?

Атака на свободных людей всегда начинается с атаки на законы, которые защищают их свободу. Как же тиран атакует эти законы? Сначала предлагая временно отменить — в силу необходимости. Этой необходимостью размахивают у вас перед глазами, покуда ваши права отнимают одно за другим, и вскоре вы, как Самсон, теряете вашу силу и мужество, превращаясь в никчемных существ, способных лишь делать то, что им говорят. Так происходило в нацистской Германии и в Советской России. Вы собираетесь позволить, чтобы это произошло и здесь?

Судья Шинн вытер лицо и воскликнул:

— Нет свободы без правосудия, и нет правосудия, если оно не одинаково для всех! Для тех, кто придерживается одного с нами мнения, и для тех, кто с нами не согласен. Для богатых и для бедных. Для людей по фамилии Кэбот или Лодж и для людей с иностранными фамилиями. Для католиков, протестантов и евреев. Для белых и черных. Это не просто красивые слова, соседи, чтобы вешать их на стены ваших гостиных. Это единственная броня между вами и потерей ваших свобод. Позвольте лишить одного человека свободы, имущества или жизни без справедливого суда и приговора, и свобода, имущество и жизни всех нас окажутся в опасности. Скажите это вашим конгрессменам и сенаторам. Заставьте их выслушать вас… пока еще есть время!

Когда спели «Звездно-полосатое знамя»,[18] Питер Берри поспешил в свою лавку, дети побежали за ним покупать игрушечные пистолеты и жвачку, а взрослые рассеялись на группы, обсуждая погоду, урожай и цены, Джонни взял старика за руку и повел его в лес позади его дома.

— Прекрасная речь, судья, — сказал Джонни, — как и все речи.

Судья Шинн остановился и посмотрел на него:

— Что я такого сказал, Джонни, чему ты не веришь?

— О, я верю всему. — Джонни пожал плечами. — Но что я могу сделать? Хотите сигарету?

Судья раздраженно покачал головой.

— Когда немой говорит с глухим, результатом бывает гробовое молчание. Давай пройдемся.

Они долго бродили по лесу. Наконец судья остановился, сел на упавшее дерево и прихлопнул комара.

— Не знаю, что со мной сегодня, — сказал он.

— Совесть янки бунтует против демонстрации искренних эмоций, — улыбнулся Джонни.

— Я не это имел в виду. — Судья сделал паузу, словно подыскивая слова. — Весь день у меня странное чувство…

— Чувство?

— Так бывает, когда просыпаешься душным безветренным утром. Когда воздух весит тонну и тебе нечем дышать.

— Вы давно не были у врача? — беспечно осведомился Джонни.

— На прошлой неделе, — проворчал старик. — Он говорит, что я проживу до ста лет.

Джонни помолчал.