Насколько эта история запала в память американских коллег, я понял летом 1988 года. Я был приглашен в Канаду на Международный генетический конгресс и встретил там на банкете в честь открытия конгресса Питера Дэя. Первые его слова были о той поездке. Он стал вспоминать, как их обманывали русские и удивлялся тому, что они так беззастенчиво и, в общем, примитивно и глупо лгали.

Получив в руки контроль над формированием коллектива института, Мадатова более всего стала разыгрывать еврейскую карту и, что меня изумило, сумела склонить на свою сторону Турбина, который никогда раньше в антисемитских наклонностях замечен не был. Мне стали часто повторять, что я «тащу в институт» слишком много евреев. В институте, кроме меня, работал только один еврей — главный инженер по строительству Ю. Б. Ольшанский, так что и в этом отношении придраться ко мне вроде бы не было оснований. К тому же, надо заметить, я в то время даже не задумывался о своей принадлежности к евреям, так как хотя мой отец Николай (Мирон) Ильич Сойфер и был чистокровным евреем, я с раннего детства и до вполне зрелого возраста жил в русской среде родственников с материнской стороны. Бабушка Анна Ивановна Волкова вела род от одного из стрельцов, переселенного Иоанном Грозным в Юрьевец на Волге, а дед, Александр Васильевич Кузнецов, технолог Юрьевецкой бумаго-прядильной мануфактуры, всю жизнь был связан с Русской Православной Церковью. Я был крещен в детстве в Юрьевецкой церкви и ровным счетом ничего не знал ни о еврейской религии, ни об истории еврейства или еврейских обрядах. Впервые тезис о том, что я «тащу евреев», прозвучал в момент, когда я решил привлечь к работе в институте талантливого биохимика Я. Д. Шапошникова, женившегося на москвичке. Яков Давидович был учеником выдающегося советского ученого, члена-корреспондента АН СССР С. А. Нейфаха. Нейфах позвонил мне из Ленинграда и попросил взять его ученика на работу. После беседы с Шапошниковым, получения рекомендаций от нескольких известных биохимиков, знавших кандидата лично, я пошел к Турбину и порекомендовал взять Шапошникова на должность заведующего лабораторией. Турбин заартачился и стал предлагать взять его сначала на должность старшего научного сотрудника, а там и решить его дальнейшую судьбу. Однако приказ о зачислении старшим также никак не появлялся, хотя я регулярно справлялся, почему происходит задержка.

Но пока тянулась история с зачислением Шапошникова, разразился форменный скандал с еще одним моим протеже. Один из сотрудников МГУ, Виталий П-ский, которого я хорошо знал еще со времени работы в Институте общей генетики АН СССР, выразил согласие перейти к нам в институт на должность старшего научного сотрудника. Я обговорил вопрос с Турбиным и подписал приказ о его зачислении. Неожиданно — в момент, когда я был в главном здании Президиума ВАСХНИЛ, меня по телефону разыскала Мадатова и сказала, что не может оформлять дело о зачислении дальше, так как обнаружилась грубая моя ошибка.

— Какая ошибка? — спросил я.

— А вы не заметили, что из автобиографии следует, что отец П-ского — еврей? А мы больше евреев в институт брать не будем.

Я хорошо изучил дело П-ского и знал, что он, так же как и я, полукровка, и попробовал свести дело на шутку, сказав, что если он и еврей, то такой же, как я. К тому же, добавил я, мы в этом году празднуем 30-летие окончания войны, а из той же автобиографии следует, что отец П-ского сложил голову за нашу Родину под Сталинградом, и как же это можно говорить такое о сыне героя?!

— Ну, с вами и с тем, какой вы еврей, мы разберемся позже, — ответила мне ледяным голосом, пониженным на пол-октавы, секретарь парторганизации-ученый секретарь-начальник отдела кадров-и-первого-отдела Мадатова, — а Сталинград тут ни при чем. Мы не можем брать на работу евреев. Это распоряжение Турбина.

Я выслушал всё это в приемной вице-президента ВАСХНИЛ В. Д. Панникова, через минуту меня пригласили в кабинет Виктора Дмитриевича, и, совершенно разъяренный, я начал с протеста по этому поводу. Панников попытался меня успокоить, проговорившись при этом, что только вчера Мадатова смогла попасть на первый прием к Лобанову и уже там начала капать на меня, нажимая на то, что я беру слишком много евреев на работу. «Она выглядела ужасно, нам обоим было противно на нее смотреть. Поэтому я советую, пойдите к Павлу Павловичу и поговорите с ним», — сказал мне Панников.

Однако в этот же день я должен был быть в ЦК партии и решил выразить свое возмущение действиями Мадатовой именно там. В. Г. Козлов, у которого я был в ЦК, выслушал меня совершенно спокойно и спросил, как к этому относится Турбин. Я был уверен, что директор к этому не имеет отношения, да и не произносил он при мне никогда ни одного неосторожного или презрительного слова в адрес евреев. Тогда Козлов поднял трубку и позвонил Турбину, чтобы узнать, в чем же дело. Он получил заверения, что Шапошникова скоро зачислят, а с П-ским дело неясное, так как и Шапошников и он — выпускники медицинских вузов, а хотелось бы иметь биохимиков и цитологов сельскохозяйственного профиля. Меня порадовало, что Козлов сам, без всякой с моей стороны подсказки, нашел убойный аргумент: «Мы с вами, Николай Васильевич, агрономы и знаем, что ни биохимиков, ни цитологов в сельхозвузах не готовят. Где ж нам их еще взять, как не из среды медиков? А с Мадатовой надо бы вам разобраться. Она, по-моему, ведет себя неправильно». Я ушел из ЦК окрыленный и считал, что всё улажено лучшим образом.

Но Миша Лерман, один из моих близких друзей, которому я рассказал всю эту микро-эпопею, выразив убеждение, что теперь все подобные действия будут остановлены, покачал в сомнении головой. Он сказал мне другое — а именно, что скорее всего за Мадатовой стоит более могущественная, чем ЦК партии, организация — КГБ, а вот я себе, вероятнее всего, голову сломаю и, возможно, скоро. Этот умный мой друг был евреем, и в его глазах, увеличенных линзами очков, я увидел скорбь и боль.

Его предсказания сбылись, я ничего не добился. Ни того, ни другого кандидата Турбин не зачислял в институт более полугода. В конце концов, Шапошникова, правда, взяли но лишь младшим научным сотрудником, а П-ский, увидев такое к себе отношение, вообще отказался идти к нам в институт. Мадатова же ни в чем ущемлена не была. Она становилась всё более вызывающе грубой и слушала безоговорочно не столько Турбина, сколько Мелик-Саркисова.

Атабеков при этом оставался в тени, перед глазами Турбина не мельтешил, но скоро я понял, что ни одного серьезного шага вся эта тесно сплоченная бригада без Осиного согласия не делает. Эта группа была на самом деле не турбинской, а атабековской.

Неожиданно у меня произошел серьезный конфликт с Осей, кончившийся практически разрывом отношений. Еще перед созданием нашего института Атабеков решил воспользоваться тем, что его избрали членом-корреспондентом ВАСХНИЛ, и обратился к Лобанову с просьбой оказать ему финансовую помощь в виде хоздоговора. Я помог ему оформить этот договор через мою лабораторию. Выделенные ассигнования были для биологических учреждений огромными — четверть миллиона рублей [тогда по официальному курсу один рубль равнялся 69 американским центам]. За эти деньги университет брался изучить многие вирусы, поражающие растения, а также построить полуавтоматическую систему для измерения количеств вирусов. Договор был немаловажен и для самого Атабекова. Он работал в учебном вузе (МГУ) и по закону — как руководитель хоздоговорной темы — мог платить сам себе из договора сумму, равную половине оклада заведующего кафедрой. Работникам научно-исследовательских институтов такое повышение зарплаты за счет договорных денег было законом запрещено.

Когда был создан наш институт, функции заказчика договора перешли в институт, и сложилась парадоксальная ситуация: институт платил деньги университету за ту работу, которая была запланирована для самого института, а заказчиком договора (Атабеков) было то же самое лицо, которое было его исполнителем (Атабеков в университете). Всё это при желании можно было представить как чистой воды аферу, и я, естественно, задумывался над тем, как этот узел разрубить, так как в любом случае ответственность за нее нес я как заместитель директора по науке. Я предложил Осе подумать над тем, чтобы перенести всю работу в институт, прекратив субсидировать университет. Но при этом он сам терял бы большие деньги и потому решил препятствовать такому новшеству.