– Вигайны стояли на границе с пруссаками, туда с контрабандой ходил мой отец, и моего отца отец, и моего отца дед… на ту сторону коней водили, а на нашу немецкий товар несли, щепетинье всякое: ленточки там, тесьму. Мы, люди с пограничья, перемешались, что в котле похлебка. В Сувалках пять кладбищ было: польское, русинское, еврейское, татарское да еще лютерского бога. А за Филипповом над рекой, что по яру протекала, на одном берегу на могилках католической веры кресты, а на другом – Моисеевы таблицы, еврейский погост. А ведь жили там еще и литовцы, и армяне, и цыгане, и румыны.

Моя прабабка, она от пруссаков на нашу сторону перешла, а отца бабка – из русско-татарского рода. А вся та земля нам от ячвингов осталась. Еще в старых песнях сказано, что ячвинговских рыцарей вороги до единого вырезали, а дочерей их за себя взяли. Таково наследие твое и твоего отца, и во мне все эти народы понемножку сидят. А твой отец, хоть про них ничего знать не желает, не позволит ведь, чтобы мексиканца или негра в нашем хозяйстве за человека не считали. Только языка моего стыдится…

– Ты не позволял бабушке разговаривать по-польски! – мстительно выкрикнул теперь Этер, глядя на отца.

– А Конрад Корзе…Коже… – Станнингтону-старшему не удалось выговорить польскую фамилию, и он сдался: – А Джозеф Конрад,[5] хотя он поляк по происхождению, считал себя англичанином и писал только по-английски! И что-то не слышал, чтобы кто-нибудь ставил ему это в вину.

– Вы смотрите, какие мы начитанные! А я думал, что ты читаешь только «Биржевые ведомости»!

– Благодаря этой моей газете ты можешь читать Конрада и все, что захочешь. Если бы не это, сын, подметать бы тебе улицы в Лос-Анджелесе.

– Я не забуду, что ублюдок Люсьен Бервилль тебе всем обязан. Даже тем, что ему нечем вспомнить эту шлюху.

– Слушай, избалованный сопляк, я могу с тобой и по-другому поговорить! – Наконец-то Этеру удалось пробить броню отцовской невозмутимости.

– И что ты мне сделаешь? Разлучишь с бабкой, порвешь фотографии моей матери? Можешь еще отослать меня спать или оставить без сладкого. Или лишить наследства. Конечно, отрекись от меня! Если поспешишь, успеешь породить еще одного наследника!

– Пойдем со мной, мальчик. – Голос отца стал мягче. Он снял очки, которые надевал только для чтения, и усталым жестом потер глаза.

– Ты бросишь меня в темницу? – Этер не двинулся с места, упрямый и напуганный.

– Глупый. Я покажу тебе ее портрет.

– Почему же сразу не сказал? Зачем доводить человека до бешенства?

Этеру стало стыдно. У него возникло ощущение, что он дал себя раздразнить, втянуть в дурацкую игру.

– Я имел возможность услышать, что ты обо мне думаешь.

– Ты меня разозлил…

Сколько он себя помнил, эта картина всегда висела в маленьком коридорчике. Знакомый элемент интерьера. Этер никогда не вглядывался в него. Картины, достойные внимания, висели внизу в большой галерее. Время от времени прибывал новый гувернер, брал мальчика с собой в галерею и хвастался своей эрудицией. Эти лекции с удовольствием слушал отец.

– Твой дедушка велел мне изучать только то, что пригодится мне в работе, но ты у меня будешь всесторонне образованным человеком, – говаривал отец с нескрываемой гордостью.

– Это несправедливо, чтобы я учился за себя и за тебя, – возражал Этер.

Смышленому мальчику наука давалась без труда, но в него с утра до вечера вдалбливали разные сведения, поэтому он бунтовал.

Теперь он стоял с отцом в маленьком коридоре и думал, почему инстинкт никогда не приводил его сюда, к портрету очень молодой и очень красивой девушки. Золотистые волосы острижены по моде пятидесятых годов, лицо маленькое, треугольное, как кошачья мордочка, полные губы. Блеск голубовато-зеленых глаз подчеркивала единственная драгоценность – огромный сапфир на груди, в глубоком вырезе платья цвета индиго. И непонятно было, то ли сапфир принимает цвет глаз красавицы, то ли ее глаза наполняются голубизной камня.

– Я совсем не так ее себе представлял. – Этер не чувствовал волнения. Внешность молодой женщины чем-то не отвечала его представлениям о матери. – А я ничуть на нее не похож, – разочарованно протянул он.

– Что меня отнюдь не огорчает, – отозвался Станнингтон-старший.

Уже тогда Этер поразительно напоминал отца: оба высокие, крепко сложенные, с карими глазами и темными кудрями Анны Суражинской.

– А все-таки надо ее найти! – не уступал мальчик.

Отец возмутился:

– Ты был еще от горшка два вершка, а уже закатывал дикие истерики из-за бабки, а потом из-за Коры. И теперь снова себя жалеешь. Бедный, несчастный сирота! Не так уж тебе не хватало матери, если ее отсутствие ты заметил только сейчас. Я тебя предупреждаю, что искать ее не буду и не дам на это ни цента. Когда ты вырастешь, сам решишь, искать ее или нет.

– Она ушла к другому мужчине?

– Ты очень впечатлителен, когда речь идет о тебе самом, но отца не щадишь… Оставим эту тему. Я устал.

– Прости, я не хотел тебя обидеть. – Этер решил, что угадал правильно.

– Разумеется, не хотел.

– Я не буду ее искать, – пообещал Этер.

Нелегким этим обещанием он хотел выразить любовь к отцу и солидарность с ним.

И снова над женщиной, которая его родила, сомкнулась бездна молчания, казалось бы навеки. Она стала еще более далекой, чем когда сын ничего о ней не знал. Этер поклялся самому себе никогда больше не стараться ее найти, забыть про Люсьен Бервилль, неверную жену и бессердечную мать.

Через три года, уезжая по делам фирмы, отец взял его с собой в Нью-Йорк. С ними не поехали ни гувернер, ни Кора.

– Без нянек! – потребовал Этер, подчеркивая свою недавно обретенную самостоятельность.

Ему уже исполнилось шестнадцать, выглядел он еще старше: спортивная фигура, чемпион школы по плаванию, хороший яхтсмен. Голос у него был низкого теплого тембра, по телефону их с отцом постоянно путали. Через год Этер заканчивал колледж. Он чувствовал себя взрослым и опытным.

– А тебе одному не будет скучно?

– В своем обществе я не скучаю, – серьезно заверил он.

В те времена Этер был о себе очень высокого мнения: мнил себя интеллектуалом.

Отец попробовал подойти с другой стороны:

– Я пришлю экскурсовода, она покажет тебе город.

– Ни в коем случае, я выкину ее за дверь! Послушай, папа, я согласился на шофера, но «гувернянек» не потерплю!

Этер понимал, что у отца пунктик на почве безопасности с тех пор, как Кейт с близнецами погибли в аварии. Чтобы отец был спокоен, Этер пообещал, что в незнакомом городе за руль не сядет. Его возил Джимми из бюро проката автомобилей.

Отец сдался и не стал приставлять к сыну опекунов. Этер же, как и пристало интеллектуалу с богатым внутренним миром, решил использовать возможности большого города для расширения кругозора.

Книжный магазин на Стренде. В самый известный магазин, где стены увешаны портретами знаменитых писателей современности, он направился в первую очередь. Вечером театры на Бродвее, днем концерты и выставочные залы.

Метрополитен-музей, комплекс зданий, заполненный коллекциями всех эпох, лабиринт погибших цивилизаций, постоянная выставка народного искусства всех рас и племен.

Музей современного искусства: arte povera – искусство бедняков. Композиции из кусочков кирпича, обломков керамики, сухих веток, тряпок.

– Жаль тратить драгоценную жизнь на такую дрянь, если каждый чокнутый может такое создать! – рассердился Этер на выставке искусства душевнобольных.

Юноша считал недемократичным, чтобы такой же человек, как он, сидел прикованный к автомобилю, пока он тут ходит по музеям, поэтому всегда брал Джимми с собой. Ограниченный, простоватый парень понуро плелся за Этером, зевал, как бегемот, но понимал, что юный гость с Запада хочет сделать как лучше. Под конец Джимми не выдержал и предложил:

– Завтра в Атлантик-Сити заканчиваются выборы Мисс Америка, есть на что посмотреть. Пятьдесят одна девочка, по числу штатов, и все отборные… В смысле девочки…