Однако в тот день Федор не пришел. Не появился он и через неделю. Тогда Володя сам отправился к нему, чтобы выяснить, что с Федором, уж не заболел ли.

Та же баба и в том же месте возилась с бельем, вешая его на веревку, и корзина с малышом стояла рядом. Поглядела на Володю, вздохнула:

— Пришли, взяли, за что — не могу знать. Говорят, с вредителями связался.

— Чем же он мог навредить?

— Не знаю, не знаю, — пожала плечами баба и отвернулась. — У начальства надо спросить.

Все было странно в этой истории с Федором. Володя собирался разузнать поподробнее у сведущих людей, куда же пропал Федор, ведь человек не иголка. Но какое-те внутреннее чувство предостерегало его: не делай этого. И он молчал. Только с матерью и Алексеем поделился. Мать в ответ только тяжело застонала:

— Ах, сирота, сирота!..

Алексей посмотрел на брата внимательно, сказал тихо:

— Ты, знаешь, осторожней, не болтай об этом.

Очередной урок в музыкальном училище. Игорь Игоревич в галстуке «бабочка», накрахмаленные манжеты выглядывают из рукавов пиджака.

— Ну-с, давай Крейцера.

Володя прижал пальцами струны, мелко пошевелил ими, как бы пробуя вибрацию, резко взмахнул смычком. Его щеки, брови, нос напряглись, губы выпятились, как это бывало перед дракой с ребятами из соседних дворов.

Этюд-марш. Эта музыка требовала простора. Смычок в руке Володи взлетал и опускался, то будто застревал верхним своим концом в струнах, то, будто вгрызаясь в них, начинал свою отчаянную пляску внизу, почти у самой руки, и струны отзывались весело, бравурно и вдруг затихали, словно просили передышки, но передышки были короткими, и они с новой силой пели о чьем-то геройстве.

Игорь Игоревич слушал, слегка опустив голову. Со стороны казалось, будто он весь ушел в себя. Только изредка взгляд его останавливался на Володе, и тогда губы вздрагивали, и можно было понять, что игрой ученика он доволен. Вслух Игорь Игоревич никогда не выражал своих восторгов.

— Так, ладно, — сухо произнес он. — Что у нас дальше по программе?

— Вторая часть концерта Мендельсона.

— Так, прошу.

Терции звучали чисто, нежно. Хрустально откликались квинты — это анданте, казалось, могло растопить камни. Но Игорь Игоревич молчал, неподвижный, и весь ушел в себя.

— Так, ладно. — Минуты две длилась пауза, глаза Игоря Игоревича блеснули, но тут же, нахмурясь, он произнес: — Мелодия существует не сама по себе, она должна выражать твои ощущения, твои жалобы, твой протест.

Игорь Игоревич вдруг достал из портфеля тетрадь, которую Володя отдал ему дней десять назад, тетрадь, на которой крупными буквами было выведено «Песни без слов».

Володя замер и крепко сжал в руках скрипку: что-то скажет ему сейчас учитель?

Но Игорь Игоревич не торопился высказывать свое мнение, листал тетрадь медленно, внимательно изучая каждую страницу. Лицо его выражало только внимание, больше ничего.

— Давно ты стал сочинять?

— Давно.

— Ну как давно? Год? Два?

— Пять лет.

— Да, порядочно. И в этой тетради все, что тебе удалось сочинить за эти годы?

— Что вы! — Володя даже поежился. — Я уйму разных пьесок насочинял. Только мне они не очень нравились, можно сказать, совсем не нравились, так, нечто вроде шутки.

— А здесь?

Володя смутился и пожал плечами:

— Эти получше. — Он помолчал и добавил скороговоркой: — На мой взгляд.

— Так, понятно.

Игорь Игоревич повернулся к роялю, положил перед собой нотную тетрадь, заиграл медленно. Володя услышал знакомые звуки и покраснел от смущения и забившейся в глубине души гордости: Игорь Игоревич немного добавляет, кое-где переиначивает, но все равно это его сочинение, его музыка, она и теперь его волнует так же, как в те часы, когда он сочинял ее.

— Неплохо, — сказал Игорь Игоревич, прекратив игру. И тут же снова начал играть, иногда внимательно поглядывая на Володю, у которого все чувства были написаны на лице.

— Если в голову тебе пришла эта музыка, будем надеяться, что не случайно. И ты сочиняй, сочиняй побольше.

Володино лицо пылало жаром. До самого вечера он не мог успокоиться. Дома Коля учил стихотворение. Прочитает две строки в книжке и, задрав голову, глядя бессмысленным взглядом на потолок, повторяет:

Володя вышел во двор, оттуда через калитку на улицу. Стал смотреть на дома, тускнеющие в опускающихся на землю сумерках. Из соседних дворов доносились голоса ребят. Старик с палкой переходил улицу, опасливо поворачивая голову то вправо, то влево, у него была длинная белая борода, и издали в своем балахоне он походил на призрак. Володя дождался, пока старик пересек улицу, и, убедившись, что с ним ничего худого не случилось, вернулся во двор.

На лавочке уже сидела компания: Серега Щеглов с гитарой, рядом Кукин, сонный и помятый перед ночной сменой, с неизменной книжкой в руках, тут же его жена Клавдия, круглолицая, пышная, в порванном под мышками халате. Кукин говорил о гиперболоиде. Он уже целую неделю читал книжку про этот гиперболоид и ни о чем другом говорить не мог.

— Серьезная штука. Из окна направил куда-нибудь, дом ли там, или машина, паровоз, к примеру, — все горит. Никаких пушек не надо, ни танков. Очень удобная штука.

Серега слушал его прищурившись, с усмешкой на гладко выбритом лице.

— Техника, дорогие товарищи… — заметил он.

Кукин вздыхал обеспокоенно:

— Только не пойму, фантазия это или в действительности имеется такой аппарат.

Володя когда-то читал эту книжку, хотел сказать, что фантазия, но его опередил Серега Щеглов.

— Может, в точности аппарата такого нет, — заулыбался он, сверкая золотым зубом. — Но чего-то похожее есть, что-нибудь вроде этого обязательно имеется. А так зачем бы писать книгу, дорогие товарищи.

Тут же он вспомнил финскую войну, на которой побывал и Кукин.

— Сыпануть бы гиперболоидом по всей линии Маннергейма… — проворчал Щеглов.

— Нельзя, — мягко возразил ему Кукин. — Гиперболоид без мозгов, все подряд жгет.

Щеглов ничего не ответил, щипнул раз-другой струны, хмыкнул громко, прочищая горло. Все подумали, что он сейчас запоет, но Щеглов молчал.

— Скажите, у вас на кожзаводе ребят в лагеря собирают? — послышался вдруг голос Клавдии, расправлявшей на коленях халат.

Щеглов подумал и сказал твердо:

— Обязательно.

— Ну вот. А ваши? — Клавдия толкнула в бок мужа. — Может, ты плохо говорил?

Кукин пожал плечами:

— Говорил как полагается.

— А заявление писали? — спросил с беспокойством Щеглов.

— Писали.

— А резолюция какая?

Кукин недоуменно уставился на Щеглова.

— А кто ее знает.

Пальцы Щеглова бойко забегали по струнам гитары — и невидимым ручейком зажурчал мотив песенки: «За веселый гул, за кирпичики…»

— Обязательно нужна резолюция, — внушительно проговорил Щеглов.

Громко урча, по улице промчался грузовик. На соседнем дворе кто-то выбивал матрац, звенели ведрами у колонки. «Время первое было трудно мне, а потом, проработавши год…» — гнусаво напевал Щеглов. Сказав что-то на ухо мужу, Клавдия встала и решительно направилась к дому. Сконфуженный Кукин разрывал новую пачку «Прибоя».

— А что, Владимир, давай подберем на пару какой-нибудь вальсок, — предложил Щеглов, стараясь не замечать происшедшей между супругами размолвки.

— Не получится, — отрезал Кукин, чиркая спичкой.

— Па-а-чему не получится? — загорячился Щеглов, упершись мутным взглядом в Кукина. — На скрипке, понимаешь, тональность и на гитаре тоже тональность. Одинаково. Вальс, к примеру. — Он щипнул небрежно струны и начал отсчитывать: — Раз-два-три, раз-два-три, и можно кружиться… Но это еще не весь вальс. Полный вальс, когда сначала идет трам-там-там-там, трам-там-там-там, — запел он гнусаво. — Вот это уже полный вальс.