— Вы оба хорошие люди. Вы хорошие люди.

Мне стоило труда втиснуть ему градусник, чтобы измерить температуру. Неудивительно: она повысилась.

Так вот, наутро простуда сошла почти на нет. Казалось маловероятным. Она должна была достигнуть своей третьей стадии: осипший голос, воспаленное горло, сгущение носовой слизи и так далее. А произошло так, будто часы прыгнули на несколько суток вперед.

Еще через день от простуды не осталось и следа. Мы сдержали порыв поздравить друг друга. Могла произойти какая-нибудь ошибка. Может, вирусы оказались недостаточно сильными, или организм выработал частичный иммунитет после прошлой простуды. Эксперимент через неделю-другую следовало повторить. Тем временем мы усердно продолжали другие эксперименты. Хотя, думаю, никто из нас не сомневался, что никакой ошибки или случайности здесь не было. Я видел лицо Дика во время сеанса и сразу после него. Он заново пережил невинность детства — с той, возможно, остротой, какой в детстве никогда не испытывал, — почувствовав в итоге с полной, твердой убежденностью, что все вокруг исполнено безраздельной доброты. Итог предсказал бы любой «христианский ученый»[112]: мгновенное избавление от простуды.

Следующие три месяца Дик согласился на эксперименты с простудой, крапивницей, свинкой и корью. Результаты первого эксперимента подтверждались до определенной степени. Обнаружилось, что вводимое «постижение ценности» действовала еще и истощающе; Дик после него чувствовал себя эмоционально опустошенным. Из этого следовало, что физическое истощение может приходиться в пику эмоциональной терапии. Но все равно, результаты были замечательными. Мы постоянно поддерживали связь с Марксом (он пришел в неимоверное волнение и хотел, чтобы мы оба летели в Нью-Йорк читать перед Американской ассоциацией психологов). Литтлуэй отклонил предложение, заявив, что эксперимент завершен лишь наполовину.

К концу августа Дик сделался вялым и начал жаловаться на головные боли. Мы решили растянуть эксперименты на несколько недель. Для восстановления сил Дика в промежутках мы использовали «черную комнату»: по тридцать-сорок часов кряду он спал в полной тишине и темноте, просыпаясь посвежевшим. Теперь же и «черная комната», похоже, перестала давать эффект. Мы с Литтлуэем задумались, не угнездился ли у Дика в организме какой-нибудь вирус. 10-го сентября мы поместили его в городскую клинику Лестера на тщательное медицинское обследование.

Рентген показал, что у Дика прогрессирует опухоль головного мозга. Известие нас обоих потрясло, даром что хирург уверил, что, судя по размеру, опухоль зародилась еще до начала экспериментов. В нас же обоих вселилось одно и то же подозрение: эксперименты, ускорявшие поправку от простуд и кори, вместе с тем, ускоряли и развитие опухоли.

Следующие шесть месяцев изложены в книге у Литтлуэя, для меня же, должен признаться, тема эта слишком тяжела. Даже краткий временной срез тех событий трудно описать. Я, безусловно, (мы оба) относился к Дику с симпатией; но я еще и был уверен, что он служит доказательством моей теории. Все, казалось бы, складывалось один к одному. Из-за происшедшего инцидента он неизбывно пребывал в состоянии П.Ц. Не надо было давать ему ни мескалина, ни ЛСД. Все наши эксперименты подтверждали результаты Маркса. Болезни, на избавление от которых требуются недели, проходили в считанные дни. Следя взором за Диком, когда тот прогуливался по саду, я то и дело ловил себя на мысли: а не удастся ли нам действительно изыскать какой-нибудь способ измерить у него метаболизм, доказать, что он замедлился, что с «постижением ценности» он фактически пошел вспять? Получается же, это были всего-навсего грезы о «спасении рода человеческого» и тому подобное. Теперь все это рассыпалось, как карточный домик... По моей теории, опухоль мозга здесь попросту исключалась. Я считал (как считаю и сейчас), что рак — результат внезапного «пробоя» жизненной активности, при котором определенная часть человеческого тела обособляется в отдельный организм в случае, когда какой-то провоцирующий раздражитель — ушиб, например, — дает ему укорениться. «Постижение ценности» воздействует на подъем жизненной силы, чем же иначе ускоряется поправка от болезни? Тогда как может «постижение ценности» привести к раку? Абсурдный парадокс или просто моя теория — полнейший вздор.

В Лэнгтон Плэйс я оставался до той поры, пока в конце октября не умер Дик; работы, правда, никакой не велось. Литтлуэй, конечно же, был не так подавлен, как я. Он считал, что результаты наших экспериментов важны, несмотря на рак, и склонен был согласиться, что опухоль явилась прямым следствием того несчастного случая. Указывал он и на то, что у рака и инфекционных заболеваний совершенно разная природа. Меня это не убедило. Я читал доклад, принципиально обосновывающий связь между пониженной жизненной активностью и раком, в нем указывалось, что даже у молодежи — студентов и иже с ними – рак обычно связан с длительной депрессией или утомлением.

Роджер Литтлуэй менее всего удивился, услышав об исходе дела. Слов типа «Я же говорил» мы не услышали, но однажды он озаботился составить список гениев, умерших от рака, туберкулеза и подобных болезней. С его подачи получалось, что порывы экстаза не только не повышают жизненную силу человека, но совсем наоборот, понижают ее и делают повседневную жизнь невыносимой. Делиус, поэт экстаза, умер слепым и парализованным. Индийский мистик Рамакришна[113], способный вызывать «самадхи» (постижение ценности в экстатическом трансе) одним лишь беспрестанным повторением имени Божественной Матери, умер-таки от рака горла.

Когда не было работы, Литтлуэй изрядно попивал; мог за вечер вытянуть чуть ли не до дна бутылку виски, нисколько при этом не хмелея. Я сам тоже начал порядком «закладывать». По нескольку раз в неделю мы навещали в больнице Дика; я всегда это делал с тяжелой душой. Он был все таким же кротким и, очевидно, сильно привязался ко мне и Литтлуэю. Это действовало тяжелее упреков. В середине октября Дик впал в кому и после этого редко приходил в сознание полностью. Литтлуэй сказал, что посещать его нет смысла: все равно он нас уже не узнает и наполовину парализован. К этому времени у меня пошла полоса самоистязания, а растущая неприязнь к Роджеру Литтлуэю лишь усугубляла эмоциональный дисбаланс. Под видом дружеского участия он выдавал мне лекции, что, мол, важно быть человеком, а не мыслящей машиной и т.п. Подобно большинству неупорядоченных и слабых людей он считал, что собственная его суматошная эмоциональная жизнь и есть человеческая норма, в то время как мыслительство в чистом виде — опасная форма hybris[114], гордыни. Такое проявление глупости меня обычно не задевало, я забывал о ней сразу, едва лишь брался за работу. Человеческий ум в активном виде течет подобно реке, и так же, как у бегущей воды, нет у него времени застаиваться. Эмоциональный яд — чувство униженности, зависти, неприязни — смывается потоком. Стоит возвести на пути потока преграду, как недужность и застой вскоре тут как тут. Вот это со мной и произошло в те два месяца, пока угасал Дик. Роджер Литтлуэй за глаза внушал Нэнси, что рак наступил из-за наших экспериментов, и она стала относиться с неприкрытой враждебностью, от чего моя угнетенность только углублялась: я подозревал, что она права.

Писать о поражении навевает тоску, поэтому я поспешу переключиться на события хотя бы следующей недели. Дик умер под наркозом; я уехал из Лэнгтон Плэйс и возвратился в эссекский коттедж. Весь ноябрь я почти ни с кем не виделся. Продукты привозились в коттедж. Почти беспрерывно шел дождь; как-то ночью разыгравшаяся буря вышибла деревянные ставни и затопила комнаты нижнего этажа. Эмоционально я был полностью истощен, в душе все словно окаменело, толком не верилось, что когда-либо хоть что-то будет вызывать интерес.