Не стану рассказывать об общей обстановке, сложившейся на фронте, — о битве за Москву много и подробно писалось. Да и командовал я тогда не армией и даже не дивизией, а всего лишь лейтенантом Аккудиновым — ведомым в звене, в котором мне щедротами Самохвалова отвели роль ведущего. Я бы и на ведомого согласился, но комполка, видимо, посчитал, что уж звено-то доверить заезжему комдиву все-таки можно.

Вот и расскажу о двух боевых вылетах, один из которых стал для меня первым, а другой — последним для Аккудинова. Оба эти вылета пришлись на один день — обыкновенный, ничем особо не примечательный день войны, которой суждено было длиться еще целых три с половиной года.

Аккудинов считался всеобщим любимцем полка и прекрасным летчиком. А к тому же он был влюблен, и невеста его — полковой врач, капитан медицинской службы и просто обаятельная женщина — дала свое согласие, и вечером все летчики полка готовились к свадебному ужину.

А утром в полк пришла телеграмма Сбытова, где сообщалось, что между десятью и одиннадцатью часами ожидается массированный налет вражеской авиации на позиции частей 5-й армии, а следовательно, надлежит организовать надежное прикрытие наших наземных войск с воздуха. Термометр показывал минус сорок, в воздухе висела морозная дымка, видимости никакой, и лететь было нельзя. Но лететь необходимо. Немцы-то ведь, если верить полученным разведданным, бомбы на наши окопы собираются сбросить… Словом, боевая задача поставлена. Нужно выполнять.

Ударную группу из восьми истребителей вел Самохвалов. Наше с Аккудиновым звено должно было ее прикрывать и шло с превышением в тысячу метров. Дымка съедала видимость, и мы то и дело теряли из поля зрения идущих под нами истребителей. И хотя погода, как говорится, не по моему ведомству, а значит, и вины моей тут никакой нет, но все же чувствовал я себя в такие моменты весьма неуютно. Иди доказывай потом, если прозеваешь немцев, что, дескать, погода нелетная и, сколько не таращь глаза, видимость от того не улучшится.

Над передовой нашим «лагам» барражировать в одиночестве привелось недолго. Из дымки выплыли груженные бомбами «юнкерсы» под прикрытием «мессеров». Самохвалов не мешкая атаковал своей восьмеркой появившегося врага. Завязалась ожесточенная схватка. В качестве новичка я мало что разбирал в закрутившейся карусели, однако разглядел, как упали одна за другой четыре горящие машины. Не упустил я и тот момент, когда на ведущего группы подполковника Самохвалова навалились откуда-то сбоку и сверху пара Ме-109. Сделав полупереворот, я стремительно начинаю сближаться с ведущим «мессеров». Аккудинов точно повторяет за мной маневр, прикрывая, как и положено, сзади. Немцы пока нас еще не заметили. Прицеливаюсь… и четыре эрэса демаскируют наше с Аккудиновым звено, пройдя ниже цели. Первая моя ошибка в бою: поспешил открыть огонь с излишне большой дистанции. А пара Ме-109, бросив Самохвалова, делает горку и вступает в бой. Я выжимаю из «лага» все, что можно и что умею… Ведущий вражеской пары снова у меня в прицеле. Но теперь я не тороплюсь, чтоб не повторить ошибку, и разряжаю стволы своих пушек с короткой дистанции. «Мессер» за какую-то секунду-другую буквально разваливается у меня на глазах. Однако этих секунд оказалось достаточно, чтобы я успел совершить очередную ошибку: в упоении победой подставляю себя под очередь второго немца. Одновременно с ударом по бронеспинке, защитившей меня от вражеского снаряда, вижу шлейф бензина из пробитых крыльевых баков. Хорошо, хоть бензин не воспламенился, а то это стало бы последним, что я увидел… Аккудинов на крутом вираже заходит в хвост проскочившему мимо него после атаки немцу.

На аэродром возвращаемся по одному. Как говорят летчики, рассыпались. Но бой удачный. Сбито три Ю-87 и четыре Ме-109. Наши потери — один самолет. Да и то летчик успел выброситься с парашютом, благополучно приземлившись на нашей территории.

Меня поздравили с первым сбитым самолетом. Однако комполка особой радости по этому поводу не проявил.

— Сбил немца — хорошо, — скупо похвалил он. Мы к тому времени были с ним уже на «ты». — Но во-первых, сам с пробоинами вернулся. А во-вторых, звено рассыпал, что в условиях боя могло кончиться крайне печально. Скажи спасибо, что у немцев горючка на исходе была. Учиться тебе нужно, учиться вести бой!

Через час группу Самохвалова подготовили ко второму вылету. Мне пришлось переживать досаду молча: сам виноват — техники доложили, что сумеют отремонтировать самолет не раньше чем к завтрашнему утру.

— Не горюй, еще навоюешься! — бросил мне на ходу лейтенант Аккудинов. — Да не забудь, что приглашен к свадебному столу!

Со второго вылета Аккудинов не вернулся. Его самолет подбил хвостовой стрелок с «юнкерса». Причем угодил в бак, и истребитель на глазах у всех взорвался; выпрыгнуть с парашютом лейтенант Аккудинов не успел.

Накрытый к праздничному ужину стол остался нетронутым. Летчики хмуро жевали хлеб с неразогретой тушенкой, собравшись в штабной землянке. Стояла гнетущая тишина, и казалось, что в тишине этой можно расслышать сдавленные рыдания невесты, оставшейся переживать свое горе в соседней землянке.

Не выдержав напряжения и ощущая какое-то неясное смутное чувство собственной вины, я подошел к Самохвалову и негромко сказал:

— Извини, но из головы никак не выходит. Ведь если бы мы пошли звеном, Аккудинов сейчас наверняка был бы жив?

Комполка задумался и, глядя куда-то в сторону, долго молчал. Но когда обернулся ко мне, я понял, что мысли его не здесь, а где-то в другом месте, может, в соседней землянке, хотя вопрос мой слышал.

— Зеленый ты еще. Хотя летчик и опытный. — Самохвалов теперь смотрел мне прямо в глаза. — Запомни: для истребителя воздушный бой — та же дуэль. Только в воздух из благородных побуждений здесь никто не стреляет, стремятся наверняка поразить цель. А значит, кто-то из двоих должен погибнуть… То же самое и в групповом бою. Аккудинов допустил ошибку — не подавил огнем хвостового стрелка, а тот обернул ее против него пулеметной очередью. Вот и все, комдив. Хочешь жить, учись воевать без ошибок. Хотя рецептов на этот счет у меня не спрашивай — их нет.