«Знамя», № 2 за 2007 г.

Какие предуведомления нужны художественному произведению?

Уподобиться бы Толстому, который вопрошателя о смысле “Анны Карениной” отослал к тому же, самому полному тексту романа. Тем более что наши рассказики и не так уж длинны. Но, и тем более уж, мы, ясно дело, не Толстые.

Так ведь совсем не о том было намерение объясниться. Хотелось просто и искренне поведать, что я с давних пор, с юных лет, был покорен русской лирической прозой. Ее удивительным психологизмом, точностью деталей и легкой, немного грустно-меланхолической повествовательной интонацией. Конечно, это трудно ныне воспроизводимо в своей аутентичной чистоте. Да и, как всякое воспроизведение, оно обречено нести на себе черты неизгладимой вторичности, узнаваемости художественного промысла. А хочется!

И представилось, что не столько представительным персонажем помянутого стиля внутри самого текста, сколько абсорбирующей его точкой может стать кошка. Вот так и появилась она вместе с обихаживающим ее мужчиной, в отличие от памятной собачки, которая, при всей своей малости и полнейшей домашности, все-таки бежит впереди и ведет за собой даму.

Углубляясь же в некоторые как бы метафизические глубины, замечу, что, несмотря на весьма часто встречающееся уподобление русской культуры греческой (в отличие от латинской ориентированности западной), мне всегда представлялось гораздо более достоверным сближение ее с египетской. Заметим, что в греческом изобразительном искусстве встречается достаточное количество изображений именно собак при почти полнейшем отсутствии кошек. В то же самое время привычный образ России как сфинкса — именно кошачьего существа с женской головой — вполне обладает метафорической достоверностью и отсылает именно к египетской традиции с ее представлениями о мистической сущности кошек.

Если будет дозволено, коротко помяну здесь о своем видеоперформансе (то есть о небольшом действе, запечатленном на видео), где я сижу с кошкой и убеждаю ее: “Ну, скажи: Россия!”. То есть являю некое интеллигентское представление о преимуществе сказанного слова, пытаясь навязать его этой самой кошке, собственно, и представляющей ту самую спокойно и самодостаточно-молчаливую женскую ипостась России. Ну, да путано все. Вот тут как раз и следовало бы уподобиться Толстому, отослав читателя к просмотру самого видеоматериала, чем стараться мало пригодными для того словами описать визуально-драматическую суть перформанса.

Да и пора заканчивать предуведомление, а то оно уже грозит превзойти скромный размер текстов, которым предпосылается.

— А пузатых не пускать, — и дружно рассмеялись.

Она легко превосходила его в этой нехитрой, почти детской забаве. Реакции ее были моментальны и безошибочны. Наибольшей его удачей было: немцев не пускать как зачинщиков двух мировых войн. Хотя и это почти дословно воспроизводило ее вчерашнюю реплику. Ну, понятно, не без иронического намека.

Со стороны было непонятно, по какой причине двое не очень уж и молодых людей заливаются смехом и, стесняясь, сдерживаются, наклоняя головы, взглядывая друг на друга и прижимаясь плечами. Она проделывала все это спокойнее и непринужденнее.

В общем-то все было понятно.

Он заметил ее сразу. Прибыв раньше общего большого заезда, прохладными днями он сидел на своем балкончике небольшого местного кондоминиума — набора нехитрых отдельных сотообразных апартаментов, окружавших неглубокий голубой бассейн посередине. Подкрашивают, наверное. Отчего это он такой голубой? А может, и сам по себе.

Называлось заведение вполне прилично — Ошен Клаб. Переведем приблизительно (или точно) как Океанский Клуб.

Небо, затянутое нетяжелыми серыми облаками, вдали опускалось в гораздо более мрачное море, перебудораженное беспорядочным шевелением волн. Но отсюда это виделось просто как нечто серое, тусклое, неспокойно покачивающееся. Да, не хотелось бы отправиться по нему куда-либо в даль. Да и в близь тоже. Он слегка передернул плечами, как от легкого озноба, поскольку был абсолютно сухопутным существом.

Иногда вечерами он брел в ближайший бар и сидел за кружкой пива. Изредка поднимая голову, если не с ужасом, то к немалому своему удивлению обнаруживал себя в окружении огромного количества пенсионеров. Раскрасневшихся над нехитрой дозой спиртного, веселых, умеренно задиристых старичков и старушек разнообразнейших стран и национальностей. Он беспокойно оглядывался — да, одни пенсионеры. Никого иного. Так и понятно: зимнее время. Никаких тебе школьных или студенческих каникул. Кому еще-то здесь быть? Да и, по сравнению с той же молодежью, они люди вполне приличные. Но все-таки большое скопление всего однотипного — домов ли, машин, пионеров — всегда удручающе. Вот, думал он, среди одних пенсионеров. Стукал пустой кружкой по мутноватому пластмассовому столу, чуть ссутулившись, вставал и уходил, несколько удрученно-озадаченный.

Собственно, Канары никогда не были его мечтой. Да и вообще он редко перемещался куда-нибудь из своей московской квартиры. Правда, уже новой, соответственно новейшим представлениям о метраже и дизайне. Ее приобретение было вовсе не его заслугой. Но и это модерное жилище по-доброму, по-старому оказалось заваленным немодным по нынешним временам огромным количеством книг. Литературой. Прости, Господи, художественной. Да и к тому же несовременной. Оправданием тому могли служить его профессиональные занятия — филолог. Вот, уже и оправдания потребны!

— Опять расползлись, — шутливо попрекала его жена, подбирая разбросанные по всей квартире книги и возвращая их в его комнату-кабинет. Да, здесь у него был отдельный кабинет. Мечтал ли о нем раньше?!

Был он немалым специалистом по Серебряному веку. Слыхали про такой? Ну, да коли добрались до этой строчки, так непременно что-то о нем слыхивали. Читывали, возможно. Мы и сами не какие-то там особенные доки. Но он был именно что профессионал. Знал почти досконально (а как в его положении иначе-то?) всех этих, немало уже удаленных от нас, Блоков и Белых. Ну, для кого удаленных, а для кого и родных — прямо от сердца не оторвать. Настолько родных, что одной и той же горючей слезой оплакивают трагический, почти двухвековой давности, результат бессмысленной дуэли нашего несчастного Пушкина и смерть недавно почившей собственной матушки, за всю свою жизнь разве только две книжицы взявшей в руки. Однако же нет в том ее вины — просто не из соответствующей социальной страты вышла. Да и времена тяжелые — войны, пертурбации!

Но это не об его матери. Его мать была из славного интеллигентского племени, однако, без излишних, разрушающих волю и способность спокойно и правильно приспосабливаться в мире рефлексий. Медик. Женщина осмысленная, отзывчивая и решительная. И его она хотела видеть таким же. Но он, с помянутыми своими пристрастиями и склонностями, никак не подходил под ее понятия об осмысленности и правильности устройства этой жизни и в этой жизни. Сестра же удалась. Удалась. Даже с компенсаторной преизбыточностью, к удовлетворению всей лечебной родни, тоже пошедши в медицину и там премного преуспевши. Доктор наук, заведующая каким-то чрезвычайно престижным отделением в немыслимо престижном медицинском заведении. В общем, все как надо. А он, фигурально выражаясь, с детства и был тем самым названным филологом. Именно за книгами спасался он и от любящего материнского напора. Да, впрочем, она особенно и не досаждала. Скорее уж могла быть отмечена в том решительная и высоконравственная старшая сестра. А вот жена, кстати, в определенном смысле, напоминала мать. Так и выбирал-то он, а не кто-нибудь иной.

Но это так, к слову.

Ее он заметил сразу. Выйдя в уже привычное серое прохладное утро на свой балкончик, он увидел в голубой прозрачной воде женское существо, издали показавшееся совсем юным. Но когда она проследовала в свой отсек, случившийся прямо по соседству с его, он сумел разглядеть правильное, вполне моложавое, хоть далеко уже не юношеское… пардон, не девичье лицо.