– Мутантская ручная вышивка мехом, – объявил он хвастливым тоном.

И хоть было во всем поведении этого человека из рода потерянных патрициев что-то тревожащее – как и во всей этой местности – однако его простодушное замечание вдруг совершенно успокоило Альбина. Он также устроился возле костра, и оруженосец подал ему чай.

«Слуги, слуги мои верные, – думал Альбин, посматривая на своих безмятежных карликов, – что с вас взять, коли вы мутанты… Этот Сулла даже меня ошеломляет».

А Сулла прихлебывал чай – кружку за кружкой – и бесконечно рассказывал о своей villa rustica, о своре охотничьих струфианов, которых нарочно натаскали на простосуппусов, – «умора поглядеть, как бегут во время травли: те юркают, а эти – лапой их и клювами!»; о друзьях и клиентах фамилии – «любезнейшие и приятнейшие contubernalis, хоть и мутанты»; о местных дамах – «матроны так себе, зато конкубины – медовая роса!»; наконец, о дружеских пирушках в лучших традициях Светония и Тацита: «суп из простосуппуса, ха-ха-ха!».

Сулла все говорил и говорил, и Альбин чувствовал, что начинает терять сознание. В глазах у него то темнело, то странно вспыхивало, голова мучительно тяжелела, а в ушах продолжал звучать безжалостный голос Суллы, и в одно краткое мгновение, когда сознание Альбина вдруг полностью прояснилось, он увидел прямо перед собой лицо Луция Корнелия: молочное, чуть одутловатое, красивое отталкивающей женственной красотой, сладенькое яблочной гнильцой. Ледяные глаза оценивали, ощупывали, взвешивали Альбина Антонина. Вот взгляд узких зрачков соединился со взглядом Альбина, и он все понял – его мозг словно бы прошило сапожной иглой, – но понял также, что уже поздно. «И все-таки Сулла патриций», – подумал Альбин, прежде чем над ним сомкнулись мазутные воды забытья.

Тэкла спала и видела сны. Во сне она летала, раскидывая руки и хватая пальцами облака. Отчего-то это было ей смешно, и смех наполнял все ее невесомое тело золотистыми искорками. А внизу, на земле, смотрел, запрокинув голову, Альбин. Волосы у него стояли дыбом. Когда Тэкла пролетала над ним, золотые огоньки осыпались с ее тела и дождем падали на Альбина, а он ловил их губами.

Но вот что-то изменилось вокруг них – небо ли потемнело, искорки ли погасли – только Альбин протянул к ней неожиданно руки и задвигал губами в явной тревоге. Сперва Тэкла ничего не понимала и только старательно прислушивалась, но затем разобрала: «Лети, лети прочь! Скорее, скорее!» – и пробудилась.

Вокруг ничего, вроде бы, не изменилось. В стороне догорал костер. Карлики спали у самого огня. Линкест лежал навзничь возле своих носилок. Альбин был тут же – в неудобном положении, головой на бревне, приспособленном под сиденье. Один глаз его был полуоткрыт и смотрел прямо на Тэклу – изумленно. А рядом крепко спал, разметав руки, незнакомец с золотыми волосами.

Ничего подозрительного в этой картине Тэкла не нашла. Разве что незнакомец… но он спал по-настоящему, не притворялся, это она видела ясно.

И вдруг из леса, бесшумно и все разом, выступили еще человек десять. И все они были, как зеркальное отражение, похожи на того первого, что спал у костра.

Шагая, они одновременно с тем потряхивали в воздухе руками. Поначалу это выглядело совершенно бессмысленным, но вот солнце по-особому, благодетельно-искоса, послало длинный луч, и пустой воздух заполнился множеством белесых черточек. «Сеть!» – подумала Тэкла, и тотчас стали ей понятны и недавнее сонное видение, где Антонин безголосо кричал ей: «Спасайся!», и крепкое, неестественное забытье лежащих у костра. Одинаковые между тем успели приблизиться, и расстояние от них до лагеря вдруг показалось Тэкле чересчур малым.

Шумно, как тетерка, взвилась она в воздух, поднимаясь из густой высокой травы. Тревожно забили в полете тяжелые складки ее одежды, дважды больно, как хлыст, ударила по спине коса, сверкнуло золотое шитье на головном уборе и вороте, – надвигающимся одинаковым людям взлетающая Тэкла предстала живой стрелой огня. На миг они остановились, и двое из них схватились за арбалеты. Слепя и обманывая вспышками, Тэкла метнулась в сторону, затем вдруг поднялась еще выше и, сделав стремительный зигзаг, исчезла за деревьями.

Из ее глаз неостановимо катились огромные слезы. От плача она быстро обессилела и опустилась на землю. Кругом был только лес, бесконечный Арденнский лес, и внезапно все прочие чувства Тэклы затопило ощущение огромности и древности этого леса. Этот лес был здесь всегда, с того самого дня сотворения мира, когда Бог произнес: «Сотворим деревья и составим из них леса» – или что-то в таком роде. Именно тогда из небытия, из совершенного Ничто поднялись эти деревья с рослыми гладкими стволами, сверкавшими в юном мире, как серебро, с певучими листьями, которые тотчас принялись славить Господа – бессловесно и не столь прекрасно, как Ангелы, но в полную меру своей тихой древесной души. Падение человека сделало деревья грозными, покрыло серебро их стволов темным налетом, наполнило их сердцевину гневом, и они начали отсчитывать годы человечьего бытия во грехе, и вокруг круглой, совершенной сердцевины деревьев, которая есть рай и первоначальное время, теперь нарастают, одно за другим, кривые годовые кольца.

А посреди этого неохватного разумом леса стоит Тэкла, один на один с вечностью.

О, нет! Тэкла принялась думать поскорее о существах, населяющих лес, и на ум ей стали приходить и маленькие сотрибуты Аракакоры, и разные зверьки, и вполне возможные дриады, и люди из Могонциака и Августы Винделиков – хотя бы тот же почтарь! – и… Альбин Антонин с оруженосцами и Линкестом в плену у тех, одинаковых!

Она отправилась собирать паутину, чтобы закутаться, стать незаметной и так подобраться к злодеям, которых надеялась высмотреть с воздуха.

Просыпаться с тяжелой головной болью, со скованными руками, с гирями на ногах – такого Альбину еще не доводилось. От непонятного сильного чувства у него онемели руки, помертвело лицо и стало чужим, как будто его приклеили поверх истинного альбинова лица неприятным резиновым клеем.

Карликов-оруженосцев нигде не было видно. Линкест же, как нарочно, маячил прямо перед глазами – в темном и тесном загончике с решеткой, наподобие курятника. На сей раз он не спал, жался к прутьям щекой и с тоскливым ужасом глядел наружу.

Они находились во дворе, с трех сторон обнесенном высокой каменной оградой. Четвертая представляла собою глухую стену какого-то строения. Некоторое время Альбин рассматривал ее, ни о чем определенном не думая. Ему даже вроде бы не любопытно было, кто захватил их и с какой целью. А потом в этой стене отворилась плохо заметная дверца, и двор быстро заполнился Корнелиями Суллами. И тогда Альбин подумал, что странно видеть разное выражение на совершенно одинаковых лицах.

– Клоны! – резко выговорил он.

Двое или трое улыбнулись, один нахмурился, еще один – высокомерно поднял очень светлые рыжеватые брови, прочих Альбин не видел. Они держались абсолютно не так, как близнецы-оруженосцы. Иначе. Они не телепаты, понял Альбин, хотя понимание это показалось ему в тот же миг чем-то излишним: засорять мысли клонированной нелюдью не хотелось.

Один из них взял на себя миссию говорить от лица всех.

– Альбин Антонин, из болонских Антонинов, – произнес он, и собственное имя прозвучало для Альбина неприятно и чуждо, – мы надеемся на понимание и добровольное сотрудничество.

Альбин не без труда изобразил негодование, однако лицо все еще плохо слушалось его.

Его провели в маленькую дверцу. Волоча ноги, Альбин проделал неимоверно долгий путь через двор и дальше по светлому коридору, устланному циновками. Шаги, отягощенные гирями, бухали по ним с утробным звуком. В стене через равные промежутки были сделаны застекленные ниши, и в каждом помещались гипсовые маски разных патрициев. Внизу имелись подписи. Некоторые имена были Антонину незнакомы: «Цезарь», «Скевола»; другие – очень хорошо знакомы, «Валентин», например. Один из Валентинов, некий Гай Отремуан Валентин, ровесник Альбина, жил в Болонье и как-то раз даже стал главным действующим лицом крупного скандала: его задержали во время полицейской облавы в одном злачном месте, где сходились для непотребных развлечений летальные мутанты. Историю потом пытались замять, однако удалось это не вполне, и Валентины перебрались из Болоньи в Арку Кесарийскую.