И тут началось раздвоение. Потому что этот казак с седой прядью на лбу был тоже – мы. Безумно жаль нам было этих одиноко бредущих к границе людей, у которых осталась только родина и бежавший от них император. Но и тех, кто разбил их наголову, мы любили самозабвенно.

Мы вошли в Париж, упоенные молодостью, победой и неясным видением свободы. Наш юный монарх был похож на ангела, и мы все обожали его. Наши кони грохотали по парижским мостовым.

Но и те, кто угрюмым молчанием встретил союзные войска, были тоже мы. Наша родина была оккупирована, нашу столицу заняли чужие солдаты, все было кончено, и ненавистные Бурбоны сели на трон нашего Императора.

Постепенно мы все более и более переселялись в Россию, и после войны нам вдруг открылись удивительные люди, которые вышли на площадь и дали себя расстрелять во имя неясного светлого призрака, мелькнувшего перед ними в годы юности.

Трудно жить чужой жизнью. Я путаю тех, кто жил когда-то на самом деле, и тех, кого сочинили писатели. Но иногда и те и другие для меня более живы, чем многие из тех, кого можно потрогать руками. Если есть рядом со мной Наталья, то и Денис Давыдов есть, потому что я люблю обоих (Наталью больше), а если живут Давыдов и Наполеон, то существование Джины не подлежит сомнению.

Чужим судьбам тесно в моей голове, и они рвутся наружу, к живым людям. Поэтому я нахочу учительницу 2-б Марью Ивановну и путано объясняю:

– Марья Ивановна… Дело в том, что… Ну в общем, у меня накопилось много материала о декабристах… И он лежит так, без пользы…

Марья Ивановна почему-то не уходит, а очень вежливо кивает в такт моим словам.

– Вот. (Глубокий выдох). Если бы я пришла в ваш класс и рассказала…

Марья Ивановна вдруг говорит:

– Завтра, на уроке труда, хорошо? Все равно мы уже прошли всю программу. Согласна?

– Еще бы! – говорю я и краснею.

На урок труда я пришла внутренне дрожащая и счастливая.

– Дети! – сказала Марья Ивановна. – Вот Лена, ученица девятого класса, пришла к нам, чтобы рассказать об известном историческом событии истории нашей родины. Все вы знаете, что в 1917 году рабочие и крестьяне свергли царя и установили советскую власть. А то, о чем вам расскажет Лена, случилось еще до революции. Только сидеть тихо! Кто будет мешать, отправлю к директору.

И Марья Ивановна уселась за стол, придвинув к себе кипу тетрадей, и милостиво кивнула мне.

Я написала на доске: 1812 и 1825. Эти годы я помню лучше года своего рождения.

Дети с любопытством следили за мной. Я вздохнула и заговорила. Я рассказывала им обо всем, чем я жила. И о том, как мы не стреляли в поверженного врага, бредущего по снегу. И о том, как мы вошли в Париж. И о том, как мы стояли на площади под картечью, а кругом толпились люди и снег был в кровавых пятнах. И о неясном призраке нашей юности.

Я успела рассказать только до 1825 года. Может быть, это и лучше, потому что все были в этом году еще живы.

Звонок резанул по нервам и швырнул меня с площади в школу. Я вздрогнула и огляделась по сторонам. Марья Ивановна вылезла из-за стола и произнесла:

– А сейчас мы проверим, что вы поняли и запомнили. Дети! Что было в 1812 году?

– Война за свободу нашей родины.

Я тяжело переводила дыхание. Мне казалось, что я пробежала много километров на лыжах, а у финиша меня еще и побили.

Марья Ивановна строго кивала.

– Правильно. А что было в 1825 году?

Тишина. Потом голос с задней парты:

– Восстание.

– Правильно, дети. Было восстание декабристов. Только надо отвечать не с места, а поднять руку, да? Дети! Кто вышел на площадь?

Тянется, дергает рукой. Какая хорошая мордашка.

– Антон, не тяни так руку. Я вижу, что ты хочешь ответить. Антон скажет нам, кто вышел на площадь.

Счастливый Антон вскакивает, заливается румянцем и отчеканивает:

– Бес-тужевы!

Я чуть не бросилась его целовать.

В классе меня встретила Наталья. Она была погружена в чтение мемуаров Наполеона. Я бросилась к ней, все еще дрожащая и бесконечно усталая. Трудно все-таки публично исповедоваться.

Наталья оторвала глаза от книги и задумчиво сказала в пространство:

– Бертье.

– Что – Бертье?

– Бертье.

– Кто это?

– Неважно. Просто вспомнила.

Я потерлась о ее плечо лбом и сказала:

– Ната-алья… Кожа…

– Мадлен, у меня гениальная идея, – внезапно сказала Наталья. – Отсядь ко мне на истории, потолкуем.

– «Идет! – сказал Финдлей», – сказала я.

Если жил на свете самый законченный тип невежественной бездарности, то он получил классическое воплощение в нашем историке. Он очень молод, Серега. У него большие серые глаза навыкате, костлявое лицо, редкие, всегда сальные светлые волосы… и паучьи пальцы. Брр. Говорит он вкрадчиво.

– …Ленин доказал о том… – донеслось до меня однажды.

Я злобно сказала:

– Ленин не мог доказывать «о том». Он был грамотный человек.

– Кстати, Лена! – сказал Серега и пошел ко мне, разрывая на ходу нитки, которые мы натянули между партами, чтобы затруднить его передвижение по классу. – Вы опять читаете на уроке?

Я закрыла книгу – мемуары Талейрана с прекрасной вступительной статьей академика Тарле – и посмотрела прямо в его оловянные глаза.

– Вот вы встаньте и объясните нам о том, какие объективные предпосылки того, что Маркс встал на путь марксизма?

Я громко сказала:

– А на какой еще путь, по-вашему, мог встать Маркс?

Серега покраснел, резко повернулся и пошел к доске.

Журнал Мадлен Челлини: «…Мысли – это единственное неприкосновенное достояние; заставить меня на уроке думать об уроке – невозможно. Потому так легко уйти в себя и мечтать – чтоб наконец оставили в покое и дали вернуться к книгам, портретам…»

На истории мы с Натальей ушли в себя и принялись деятельно обсуждать гениальную идею. Идея состояла в том, что мы напишем роман и выдадим его за сочинение Керка Монро.

– Эта дура Хатковская клюнет! – объявила Наталья и воодушевленно стукнула кулаком по Наполеону.

После уроков мы отправились к Неве и, сидя под дубом напротив домика Петра I, яростно спорили, сочиняя сюжет и героев будущего шедевра керкомонризма. Действие происходит, естественно, в Новом Свете. Сюжет указывает на наши несомненные симпатии к краснокожим, привитые еще в раннем детстве чтением произведений Фенимора Купера и Томаса Майн Рида, а также многократным просмотром фильмов про Виннету и Ульзану. шедевр наш назывался «Рок Огненных Стрел».

«Если в вигвам воина Сиу войдет девушка с кожей, подобной Лунному Цветку, то вместе с ней в племя войдут беды и неудачи…» Таково предсказание.

Главного злодея мы единодушно окрестили противным гнусавым именем Эдуард. Фамилия Эдуарда (чье толстое сытое лицо выражало брезгливое отвращение и самодовольство) – Ле Пулен – принадлежит звукооператору какого-то французского фильма, который я недавно смотрела. Имя милой дочери противного Эдуарда выбрала Наталья.

– Ксант, – сказала она твердо. – Только Ксант, Мадлен.

В романе присутствует героический вождь Разящее Копье, описание внешности которого принадлежит перу Натальи: «Стройная, прекрасно сложенная фигура молодого индейца говорила о ловкости и дикой, природной грации, которой обладают животные и люди, живущие на диких просторах, а широкие плечи вождя обличали в нем недюжинную силу».