– Понимаю.

Хотя Чарли мог поклясться, что в голосе его не было ни тени неодобрения, Кристина точно окаменела, как будто он оскорбил ее. Он вздрогнул, когда она с неожиданным и необъяснимым гневом, сдержанно и в то же время металлически твердо произнесла:

– Что вы хотите сказать? Что вы должны убедиться в моральной чистоте клиента, прежде чем взяться за его дело?

Эта внезапно произошедшая в ней перемена поразила его; он растерянно уставился на нее, не зная, что сказать.

– Ну, разумеется, нет! Я только…

– Потому что я не собираюсь сидеть перед вами в качестве уголовника на скамье… – – Подождите, подождите. Что случилось? А? Что я такого сказал? Боже мой, какое мне дело до того, были вы замужем или нет?

– Прекрасно. Я рада, что ошиблась. Итак, вы намерены выследить эту старуху?

Как пышет жаром от тлеющих углей, так от Кристины все еще исходили волны гнева.

Чарли не мог понять, почему признание в том, что у ее ребенка нет законного отца, сопровождалось у Кристины такой болезненной реакцией. Конечно, ей не повезло; она, возможно, хотела, чтобы все сложилось по-другому.

Но общество уже давно не считает это позорным. Она же вела себя так, будто жила в сороковые, а не в восьмидесятые годы.

– Правда, – подтвердил он. – Мне действительно безразлично.

– Великолепно. У вас передовые взгляды – это похвально. Если б это зависело от меня, вы бы получили Нобелевскую премию за человеколюбие. А теперь не сменить ли нам тему?

Что-то здесь не так, думал он. Его только радовало, что» у нее не было мужа. Разве она не чувствует его интереса к ней? Неужели это не заметно за его профессиональной манерой держаться? Неужели она не видит, что он попался? Ведь у большинства женщин на это особое чутье.

– Если я вас не устраиваю, я могу передать ваше дело одному из моих помощников…

– Да нет же, я…

– Это способные люди, на них можно положиться.

Но уверяю вас – у меня и в мыслях не было унизить вас, или посмеяться над вами, или.., что вы там еще про меня подумали. В конце концов, я не тот полицейский, что был у вас утром и промывал вам мозги насчет вашего лексикона.

– Полицейский Уилфорд.

– Так вот, я не Уилфорд. Я проще. Ну что, мир?

Она мгновение колебалась, потом кивнула. Ее скованность прошла. Гнев испарился, уступив место смущению.

– Извините, что накричала на вас, мистер Гаррисон…

– Зовите меня Чарли. Можете кричать на меня, когда вам вздумается, – он улыбнулся. – Все же нам есть смысл поговорить об отце Джоя, поскольку может оказаться, что он каким-то образом связан с происшедшим.

– С этой старухой?

– Возможно.

– Сомневаюсь.

– Может быть, он добивается опекунства.

– Тогда почему просто не прийти и не поговорить?

Чарли пожал плечами:

– Люди не всегда подходят к решению проблем с позиций здравого смысла Она покачала головой:

– Нет, это не его отец. Насколько я знаю, он даже не подозревает о существовании Джоя. И кроме того, женщина говорила, что Джой должен умереть.

– Все-таки я считаю, следует учесть такую возможность и поговорить об отце Джоя, даже если это причиняет вам боль. Мы должны проверить все возможные версии.

Она согласно кивнула:

– Дело в том.., когда я забеременела, для моей матери, Эвелин, это было страшным потрясением. Она многого ожидала от меня… Она заставила меня чувствовать себя виноватой, казниться этой своей виной, – Кристина тяжело вздохнула. – И мне кажется, из-за того, что мать так обращалась со мной, я до сих пор чересчур болезненно воспринимаю все, что касается рождения Джоя.

– Понимаю.

– Нет. Вы не можете понять этого.

Он внимательно слушал. Он был благодарным слушателем. Это составляло часть его работы. Кристина продолжала:

– Моя мать… Эвелин.., не любит Джоя. Не желает иметь с ним ничего общего. Она вменяет ему в вину его незаконнорожденность. Иногда обращается с ним так, словно он грешен, порочен или что-нибудь в этом роде.

Это низко, это извращение, в этом нет никакого смысла, но это так похоже на мою мать – в том, что моя жизнь не сложилась так, как она хотела, обвинить Джоя.

– Если ваша мать так активно недолюбливает Джоя, не может ли она быть инициатором всей этой истории? – спросил Чарли.

Эта мысль заставила Кристину вздрогнуть. Она покачала головой:

– Нет. Я уверена. Это не ее стиль. Эвелин прямолинейна. Она всегда говорит то, что думает, даже если знает, что это ранит тебя, даже если знает, что каждое произнесенное ею слово отзывается в тебе мучительной болью.

Она не станет просить своих приятельниц устроить травлю моего сына. Это нелепость.

– Возможно, она не замешана в этом прямо. Но что, если она рассказывала кому-нибудь о вас с Джоем, и среди прочих, – той самой пожилой особе из торгового центра. Что, если ваша мать, рассказывая о мальчике, была несдержанна, не подумав о том, что эта женщина не может себя контролировать, не отдавая себе отчета в том, что та воспримет все сказанное буквально и начнет действовать по своему усмотрению.

Кристина нахмурилась:

– Возможно…

– Я знаю, что все это притянуто за уши, но тем не менее – возможно.

– Да, я согласна.

– Расскажите мне о вашей матери.

– Уверяю, она не может иметь к этому никакого отношения.

– И все же, – настаивал он.

Кристина, переведя дух, сказала:

– Моя мать – деспот. Вам этого не понять, а я не смогу растолковать. Чтобы узнать ее, нужно пожить рядом. Все годы, что я жила с ней, я была под каблуком… унижена и запугана…

…все эти годы.

Воспоминания, помимо воли, нахлынули на нее. Она ощутила тяжесть в груди, у нее сперло дыхание – каждый раз при воспоминании о детстве ей казалось, что она задыхается.

Она увидела большой викторианский дом в Помоне, который перешел к Эвелин от ее матери, Джаветти. Они жили там с тех пор, как Кристине исполнился год, а Эвелин живет и по сей день. Память о доме была для Кристины тяжким бременем. И хотя она помнила, что здание было белым с бледно-желтыми дверями и оконными переплетами и такими же навесами с позолоченной резьбой, мысленно она всегда представляла его погруженным в тень, поздним октябрем, в плотном кольце обступивших его голых деревьев, под зловещим свинцово-серым куполом неба. Отчетливо слышала монотонное тиканье дедушкиных часов в гостиной, всепроникающий и постоянный звук, как издевательское напоминание о том, что она едва ли не целую вечность обречена сносить страдания своего мучительного детства, продолжающиеся миллионы и миллионы отбиваемых часами чугунных секунд. Снова видела тяжелую громоздкую мебель, теснившуюся в каждой комнате, и начинала подозревать, что память ее воспроизводит тиканье часов куда более назойливым и одуряющим, чем это было на самом деле, и что в действительности мебель вовсе не могла быть такой массивной, неуклюжей и безобразной, какой представала в воспоминаниях.

Таким же, каким этот дом запечатлелся в памяти Кристины, он был и для ее отца, Винсента Скавелло, которого всегда угнетала царившая там атмосфера. Он оставил их, когда ей было четыре, а ее брату Тони – одиннадцать. Он так и не вернулся, и Кристина никогда больше не видела его. Он был слабый закомплексованный человек, а в обществе Эвелин он чувствовал себя и вовсе неполноценным, поскольку та от каждого требовала слишком многого.

За что бы он ни брался, ее ничто не устраивало. Постоянное недовольство касалось и всех остальных, в первую очередь Кристины и Тони: что бы они ни делали, она ожидала от них в два раза большего. Не в состоянии отвечать ее требованиям, отец пристрастился к спиртному, что дало Эвелин лишний повод пилить его, и в конце концов он просто ушел. А через два года его не стало. В некотором смысле он покончил с собой. Нет, он не застрелился – боже упаси, никаких драм не было, он всего-навсего сел пьяным за руль и на скорости семьдесят миль в час врезался в опору моста.

На следующий же день после ухода Винсента Эвелин пошла работать. Она не только содержала семью, но и преуспевала, продолжая жить согласно своим принципам.