* * *

Но Голдсмит был не только юмористом, он умел не только печалиться, но и негодовать. Среди зарубежных исследователей творчества Голдсмита очень редко кто по справедливости оценивает негодующий голос Голдсмита-сатирика, который среди английских очеркистов середины века, быть может, "...один громко кричит против мстительной жестокости законов" {King R. A. Oliver Goldsmith. L., Methuen and С0., 1910, p. 118.}. Автор этих строк считает, что "вряд ли можно найти такое злоупотребление в церкви, государстве, обществе, сколь бы ни были они священны в те дни, которых бы Голдсмит не подверг осмеянию или не осудил в своих очерках". Большинство же литературоведов стремится представить Голдсмита человеком, не имевшим определенных взглядов на жизнь, который обладал талантом, но не имел равного этому таланту разумения. Непредубежденный читатель "Гражданина мира" увидит, насколько это не соответствует действительности. Но то, что стараются не замечать иные критики, прекрасно ощутил Марк Твен. Едва ли можно объяснить случайностью или простым использованием литературного приема то обстоятельство, что он воскресил образ прекраснодушного китайца-путешественника. Исполненный самых радужных надежд, он отправляется на сей раз в "страну свободы" - Соединенные Штаты и убеждается в том, что там царят беззаконие, цинизм и жестокость. Твен назвал свой небольшой цикл писем-очерков "Друг Голдсмита снова на чужбине" ("Goldsmith's Friend Abroad Again", 1870). Это один из самых беспощадных его памфлетов, рисующих подлинное лицо американской демократии.

Выродившаяся знать и ее прихлебатели, комедия парламентских выборов, колониальные войны, судопроизводство, пастыри англиканской церкви и религиозные секты изображены в очерках Голдсмита пером сатирика. Он не боится грубых, хлестких, свифтовеких красок, и тогда обычного мягкого юмора нет и в помине. Суд в Вестминстере напоминает ему дом умалишенных, а в изображенной им картине парламентских выборов все отличие соперничающих кандидатов состоит в том, что один спаивает избирателей коньяком, а другой джином. Писатель пользуется приемом алогизма, что характерно для просветительского изображения противоречащей разуму действительности: за судьбу английской свободы тревожится обитатель тюремной камеры, война в Канаде идет оттого, что в моду вошли меховые муфты, и канадские меха стали совершенно необходимы для счастья государства и т. п.

Чрезвычайно важна исходная позиция сатирика. Наблюдая пиршество утративших человеческий облик священников, он тотчас представляет, что бы сказал им голодный нищий ("Все, что вы съели сверх меры, - мое!"). В очерках изображен не только Лондон светских модников, кондитерских увеселительных садов, игорных домов и театров, но и Лондон нищих бесприютных людей: брошенных на произвол судьбы калек, матросов и солдат, разоренных крестьян, превратившихся в бродяг. Все они - жертвы промышленного переворота, обитатели нищенских кварталов Лондона XVIII в.

Глубочайшее сочувствие Голдсмита к простым людям не вызывает ни малейшего сомнения. Размышляя, например, о судьбе бедняка лудильщика, семеро сыновей которого ушли на войну, он не питает никаких иллюзий относительно их дальнейшей судьбы: "А ведь когда воина кончится, вполне возможно, что его сыновей будут плетьми гнать из прихода в приход, как бродяг, а старик отец, немощный и хилый, кончит свои дни в исправительном доме" (LXXII). Однако, изображая бедняков, Голдсмит не ограничивается одним только состраданием и не идеализирует их. Исповедь человека на деревяшке в CXIX письме {Следует отметить, что ни в одном английском журнале XVIII в. простолюдин не представлен вот так, крупным планом.} раскрывает абсолютную беззащитность маленького человека перед лицом жестоких английских законов и его поразительную твердость духа и жизнестойкость. Но вместе с тем Голдсмит неприметно вводит ряд деталей, свидетельствующих о том, что его отношение к калеке-солдату далеко не односложно. Тот неприхотлив, готов примириться и примениться к любым условиям. Но такое ли это достоинство? Пройдя все круги ада: работный дом, тюрьму, труд на плантациях, насильственную вербовку, войну на суше и на море, он продолжает считать свободу достоянием каждого англичанина и полагает, что у него нет другого врага, кроме мирового судьи и француза. Герой очерка хвастливо объявляет, что один англичанин стоит пятерых французов, а иногда и явно привирает ("...мы, конечно, одолели бы французов, но, к несчастью, потеряли всю команду, когда победа была уже у нас в руках"); а его незлобивость и благодушие в самых крайних обстоятельствах беспредельны. Перед нами невежественный, обманутый, сбитый с толку человек. Такого нетрудно заставить действовать на руку власть имущим. Трагизм судьбы калеки-матроса высвечен печальной иронией автора, об отношении которого к персонажу никак нельзя судить по комментариям автора письма - Лянь Чи. Все вышесказанное нисколько не ставит под сомнение симпатий Голдсмита к своему герою. Напротив, каким суровым обвинением феодально-буржуазной Англии звучат слова бедняка о любви к своей стране, которая не признает за ним никаких человеческих прав, обрекла его на нищенство и преследует его за это нищенство.

В ряде очерков Голдсмит размышляет о причинах общественных бедствий и приходит к необычайно смелым для своего времени выводам. Так, картина судебного неправосудия завершается саркастическим панегириком: "Для чего у нас так много судейских, как не для защиты _нашей собственности!_ Для чего так много формальностей, как не для защиты _нашей собственности!_ Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты защитой _нашей собственности!_" Голдсмит понимает, чьи интересы защищает суд, полиция, весь государственный аппарат; закон, карающий воровство смертной казнью, жертвует ради ничтожной выгоды самой большой ценностью - жизнью человека.

В книге обсуждаются излюбленные темы просветительской литературы и философии: какой государственный строй предпочтительней, от чего зависит расцвет наук и искусств в одни эпохи и упадок в другие, каково влияние природных условий на характер людей, цивилизацию и счастье человека н пр. И далеко не всегда можно вполне судить о точке зрения автора на основании только одного очерка, потому что Голдсмит не раз возвращается к одной и той же проблеме. Так, например, XXXVIII письмо можно сначала принять за панегирик английскому королю Георгу II - олицетворению справедливости и беспристрастия, поскольку он отказался помиловать графа Феррерса, убившего своего слугу. Преступления имущих, пишет Голдсмит, особенно отвратительны, потому что эти люди не ведают нужды, он призывает английские власти и впредь отправлять правосудие, невзирая на лица, т. е. в этом с виду хвалебном очерке дано не столько изображение сущего, сколько желаемого. Прошло около года, умер Георг II, и китаец признается, что перенес утрату с философской стойкостью, утешившись соображением, что "человечество еще может остаться без сапожников, но опасность остаться без императоров ему не грозит" (XCVI) {Позднее, в своей "Истории Англии" (1771), подводя итоги царствования Георга II, Голдсмит как будто отказывается судить о достоинствах и недостатках короля, потому что боится быть пристрастным: прошло еще слишком мало времени со дня его смерти. Голдсмит предпочитает привести два совершенно противоположных мнения о его личности: первое - хвалебное, однако похвалы в нем явно сомнительного свойства; среди достоинств Георга указываются следующие: никто из английских монархов не дожил до столь почтенного возраста, он был бережлив, отличался вспыльчивым и неистовым нравом, но хотя это и влияло на его поведение, однако по большей части он все же руководствовался разумом. Затем Голдсмит предлагает взглянуть на обратную сторону медали и приводит отзыв, относительно которого не может быть двух мнений: "...что же касается до его умения широко мыслить или блеска его добродетелей, то мы предпочли бы воспользоваться готовыми похвалами, нежели сами отважились на них. Как государственный деятель он отличался пристрастием к родной стране [Ганноверу. - А. Г. И.], ради которой он жертвовал всеми другими соображениями. Сам невежда, он при этом презирал образованность в других, и если в его царствование и удавалось расцвесть таланту, то уж во всяком случае не благодаря его содействию или примеру. Его бережливость граничила со скаредностью, да и копил он не для подданных, а для себя. Он выделялся лишь тем, что не имел ни одного сколько-нибудь значительного достоинства и был известен пристрастием к низким порокам. Какая из этих характеристик истинна... судить не берусь, - предоставим решить этот спор потомкам" - такими словами Голдсмит заканчивает свою книгу (Ol. Goldsmith, The history of England from the earliest times to the death of George II, the third ed. corrected, in 4 vols. L., 1779).}. Если при этом вспомнить принца из пародийной сказки (XLVIII, XLIX), готового ради своей нелепой и разорительной прихоти пожертвовать интересами целой страны, и замечание рассказчика этой сказки: "монархи в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали", - то становится ясно, как Голдсмит относится к монархам вообще и английскому в частности.