Рисунки В. ДУДКИНА.

В школе-интернате Пашка Зубарев пробыл вот уже не одну долгую неделю, а настоящих прияте­лей у него тут все нет как нет.

Их нет не оттого, что с Пашкой никто не желает знаться, а потому, что он сам от всех держится в стороне.

Он даже на уроках в классе не обращает ни малейшего внимания ни на кого из своих однокашников-первышат, почти не замечает соседа по парте и абсолютно не слушает, что говорит у доски учительница.

Вместо всего этого Пашка то и дело глядит в окно, да и там ему видится совсем иное, что есть на самом деле.

За обрызганными дождем стеклами— мокрые осенние деревья, многоэтажный город, а в Пашки­ных думах — все еще летний, родной, теперь уже далекий полустанок Кыж.

Он, этот Кыж, очень маленький.

Там, кроме вплотную подступивших к полу­станку скалистых гор, маленькое все вообще. Коротки бегущие круто вниз проулки между кро­хотных домишек; узки скрипучие лесенки, заме­няющие собой тротуары; невелик деревянный, крашенный суриком вокзал. Но вот обрывистые, в прохладных тенях сосен горы вздымаются чуть ли не до небес; но зато через Кыж что ни миг, то проносятся гулкие, стремительные поезда, с кото­рыми и связана вся жизнь поселка-невелички.

Там, в Кыжу, что ни житель, то железнодорожник.

Даже Пашкина бабушка, вспоминая о своей дав­ней молодости, говорит с гордостью: «Я ведь во свои-то годы у нас тут стрелочницей была!» Она это скажет да и начинает неторопливым своим голоском расписывать Пашке, как раньше на железной дороге все было устроено. Какие заместо могучих электровозов пыхтели тут, пускали уголь­ный дым паровозы, какой у нее, у бабушки, был ответственный пост.

«Это сейчас все стало делаться электричеством да управляться издали кнопочкой, а в те времена на каждой станции, на каждом малехоньком полу­станке — смейся не смейся, а стрелочник был чуть ли не главным! День — не день, ночь — не ночь, погода — не погода, а он стоит на посту, прямо сам своими руками под дождем, под вьюгой переводит стальную стрелку, направляет каждый поезд на верный, свободный путь... Допустит

ошибку стрелочник — вмиг приключится беда, столкновение! Ошибаться стрелочнику никак невозможно. Без хорошего, расторопного стрелоч­ника в те годы на железной дороге было не обой­тись!»

Поговорить о прошлой своей работе бабушка любит. Рассказывала она об этом всегда не только с гордостью, но с некоторой грустью. И Пашка, когда стал посмышленей, то бабушку даже утешал: «Ничего! Ты была хорошей стрелочницей, но ведь и моей бабушкой стала хорошей тоже!» И бабушка тут сразу улыбалась, и улыбался сам Пашка; и вот он теперь в школе-интернате по бабушке скучает крепко.

Еще сильней он тоскует по отцу-матери. Как только он подумает о них, так перед ним и встает то недавнее лето, и среди летней яркости, среди еще более напряженного по летней поре шума поездов всегда они: отец и мать.

Они путейцы тоже. Работа их не менее важная, чем бывала когда-то у бабушки. Под началом отца бригада — ремонтная, путевая. Мать в этой же бригаде. Каждодневные дела у них — в обе горные стороны от Кыжа. Поспевать на работу надо или на проходящих поездах, или на маленькой, шустрой автодрезине; и вот Пашка вспоминает отца и мать всегда торопливыми и всегда в этой спешке весе­лыми.

Весело с отцом, с матерью было и тогда, когда они возвращались домой. Тут тоже разговоры шли все больше о делах путейских. Даже самое теперь для Пашки памятное началось с хорошей новости о том, что здешнюю железную дорогу решено устроить еще лучше.

«С этого лета у нас будут быстроходными все поезда до одного! — возбужденно сообщали отец и мать.— Дело-то развернулось на весь Урал! За нашим Кыжом на девятнадцатом километре тоже начал перекладку путей специальный стройотряд. Всяческой техники у них — сила, уйма! Трактора, бульдозера, путеукладчики... Только и мы тут, Пашка, не сбоку припека. Наша маленькая брига­да им ой как пригождается! Они нас что ни день, то зовут на подмогу!» «Звать зовут, помогать вы им помогаете, а дома-то в Кыжу нет-нет да и застревают поезда... То и дело не могут дотер-петься, когда вы, работнички, откроете им хотя бы тихенький проход!» — подзуживала, вступала в разговор бабушка. «А иначе и быть не может! — не смущались отец с матерью.— Поезда сегодня в ожидании теряют минуты, зато в ближайшем будущем станут наверстывать целые часы!» «Ну-ну,— продолжала шутить бабушка,— потерпим тогда и мы до ближайшего будущего...» «Потер­пим!» — поддерживал бабушкино веселое балагур­ство Пашка.

Но сам он в эти полные звонких событий дни зря без дела все же не сидел. Он в это веселое кипение окунулся сразу, он стал каждое утро про­вожать родителей на их работу.

И наипервейшим тут было проснуться вовремя.

А уж как проснулся, как заслышал стук двери за отцом, за матерью, так тут и сам вылетай безо всякой задержки прямо из-под теплого одеяла на зябкий воздух. Выпрыгивай прямо за порог на прохладное крыльцо; кидайся, выколачивай голыми пятками звонкую дробь вниз по крутой лесенке; несись под гору мимо сосен, мимо вокзала и с последней ступеньки увидишь через густые заросли иван-чая заплеснутый солнцем железно­дорожный тупик.

За тупиком — станционные, все заполненные вагонами пути.

Но вагоны чуть дальше, а тупик — вот он, рядом! На его рельсах совсем еще новехонькая, желто-белая, как игрушка, автодрезина. При ней грузовой прицеп и подъемная стрела. Отец, мать, их товарищи уже перекликаются утренними рас­катистыми голосами, поворачивают стрелу, укла­дывают на прицеп свежие черные шпалы.

Бригада готова укатить на весь долгий день на подмогу к приезжим строителям. И вот когда они помчатся, то подоспевший как раз Пашка им с лесенки и помашет. Он им помашет, а отец, мать, все рабочие, удаляясь на автодрезине, ответно вскинут руки, ответно прокричат: «Бывай здоров, Пашка! Жди нас обратно, Пашка! До встречи!» — и ему станет так хорошо, будто он сам в эту рань успел сделать что-то нужное, что-то прекрасное. Для этого он сюда каждое утро и спешил, для этого он всегда тут дежурил, этой минуты всегда ждал...

Ну, а в самый-то последний раз все началось почти тем же порядком.

Над соснами и скалами полустанка, над паути­ною электрических проводов, над мокрыми от росы кровлями вагонов реяли с пронзительной визготней стрижи. С близкого берега речки Кыжимки наплывали подсвеченные солнцем остатки белого тумана. От путей, от теснящихся там составов пахло мазутом; на рельсах тупика попыхивала выхлопным дымком автодрезина, над нею привычно ходила грузовая стрела.

А за автодрезиной, обочь тяжелого нефтяного эшелона, от Пашки также не вдали, стоял скорый пассажирский.

Стоял один из тех скорых, дальних, пассажир­ских поездов, которые отец любил называть одним кратким, напористым словом: «Экспресс!»

Он — этот экспресс — был очень длинный и весь ало сияющий. Он где-то недавно проскочил утрен­ний ливень, и теперь алые вагоны и все их окна и белые таблички под окнами сверкают умыто, свежо.

А еще он,  этот экспресс,  был очень тих.  На подножках пусто, двери плотно заперты, в окнах ни души; по всему видно — пассажиры спят.

Вдруг со стуком опустилось стекло одного из окон, над приспущенным стеклом появился маль­чик. Волосы мальчика встрепаны, на щеке розо­вая полоса от подушки, в глазах дрема. Мальчик и теперь не пришел в себя полностью: он трет глаза, он зевает.

И вот он зевал, зевал, и вот тер глаза, тер — увидел на соседнем пути яркую от солнца автодре­зину, увидел хлопочущих там людей и оконча­тельно проснулся.

А как проснулся, то в росных кустах на мокрой лесенке разглядел Пашку. Тут же засиял: «При­вет, мол, привет!»