– Кто на стреме?

– Лупатый… – ответили ему ломким басом.

– Успеем?

– Должны…

– Когда кино заканчивается?

– Где-то без четверти одиннадцать.

– Точно?

– Спрашиваешь…

– Где пацан?

– Должен быть в спальне.

– Займись…

Кто-то потихоньку прошел в спальню. Луч фонаря скользнул по комнате, на долю секунды заглянул в щелку двери каморки.

Воры!

Костя мигом потушил фонарь, выдернул шнур увеличителя из розетки и, почти не дыша, затаился возле двери.

– Никого нет!

– Как – нет? Ищи, мать твою…

Гнусавый выругался.

– Ищу, ищу… – недовольно пробасил второй вор.

– Поторапливайтесь! – прикрикнул на них третий, входя в комнату.

Костя осторожно прильнул к щели.

Два вора стояли неподалеку от двери каморки, третий рылся в шкафу, а четвертый выглядывал из-за шторы на улицу.

– Говорю вам, никого, – наконец раздался бас второго вора.

– Может, мальца к соседям отправили? – высказал предположение гнусавый.

– Хрен его знает…

– Лады… – Третий из этой жуткой компании нетерпеливо прищелкнул пальцами. – Приступили.

– Чемоданы есть? – спросил бас.

– Всего два, – ответил гнусавый. – Ну да ладно, остальные шмотки свяжем в узлы.

– Интересно, какой паразит наколку на эту хазу дал? Бля… – Бас начал матерно браниться. –

Телевизор старый, барахла – кот наплакал, все стираное да заштопанное.

– Кто думал… Начальник все-таки. На рыжевье[2] и башли[3] был расчет.

– Эй, гляди, еще одна дверь!

Дверь каморки кто-то пнул ногой.

– Заперта… – пробасил вор. – Не найду, где замок.

– Дай я попробую, – отстранил его гнусавый.

Костя, обливаясь холодным потом и едва дыша с испугу, зажмурил глаза – воры пытались отворить дверь каморки, запертую на прочный засов.

До них в этой квартире жил какой-то торговый начальник, которого за хищения посадили в тюрьму. Он и приспособил каморку под тайник. С внешней стороны трудно было заметить дверь, к тому же оклеенную обоями. А засов открывался хитроумным приспособлением, системой рычагов, вмонтированных в пол.

– Может, взломаем? – предложил кто-то из воров.

– Ты что, дурак!? Грохоту будет на весь дом, – зло ответил гнусавый. – Тут дверь, как в танке…

– А если там медвежий шнифер[4]? – спросил обладатель басовитого голоса.

– Не похоже… – заколебался, судя по голосу, гнусавый. – По-моему, хаза на якоре[5].

– Ну, тогда покатили отсюда, – решительно сказал третий вор, видимо, главарь. – А то вместо товара вшей наберемся…

И тут с улицы раздался свист.

– Шухер! Мотаем! – раздался незнакомый Косте голос – видимо, вора, наблюдавшего за улицей.

– Барахло заберите! – вскричал бас.

– Оставь, придурок! Ходу! – приказал главарь.

И в это время на лестнице послышались шаги, а затем звякнул ключ, которым пытались найти замочную скважину – лестница не была освещена.

– Лупатый, падло, проворонил! – зашипел страшным голосом главарь. – Я его в душу… печенку… селезенку… – Отвел он злобу в трехэтажном мате.

– Что делать будем? – шепотом спросил бас.

– Что, что! Сам знаешь… Да не трясись ты, как шелудивый пес, не впервой! К двери, быстрее!

Заскрипели петли входной двери, щелкнул выключатель… Костя попытался крикнуть, но язык стал непослушным, и вместо слов он выдавил слабый писк. Но тут раздался испуганный возглас мамы, затем послышался шум борьбы, что-то упало… и гулко, страшно громыхнули два выстрела.

– Папа! Папочка-а! – наконец прорвало Костю.

Он с недетской силой рванул тяжелый засов, выскочил из кладовки и бросился в прихожую.

– Ма-а-а!!! – закричал он не своим голосом.

– Кончайте пацана! Быстрее! – заорал кто-то из грабителей.

Третьего выстрела Костя уже не услышал – нестерпимая боль расколола его сознание, и он погрузился в звенящую пустоту…

– Мне это надоело! Слышишь – надоело! Я видеть его не желаю!

– Вирочка, милая, как ты можешь так говорить? Как тебе не стыдно?!

– Не стыдно! Он чужой нам, чужой! Ты понимаешь это, олух царя небесного?

– Эльвира! Перестань! Он мой племянник, и я не допущу…

– Вот и катись ты… со своим племянником куда подальше! Он дефективный какой-то, я его даже боюсь.

Все время молчит, волком смотрит, того и гляди ножом пырнет.

– Он сирота, Эльвира… Он столько пережил, столько страдал.

– Ах, сирота, ах, страдалец! Отдай его в детдом, ему там самое место. Забьется, паразит, в угол и сидит сиднем, не улыбнется никогда, не поможет. А жрет в три горла.

– Эльвира, ты к нему несправедлива. Он очень способный, умный мальчик. И к тебе он хорошо относится. К тому же эта квартира… м-да… Ну, ты сама знаешь…

– Квартира?! А вот фигу не угодно ли тебе, охломон! Это наша квартира! Ишь как запел, сродственничек. А мне плевать, слышишь, плевать! Да если я захочу…

Костя не выдержал, отвернулся к стене и накрыл голову подушкой.

Голоса в соседней комнате приутихли и стали напоминать ворчание вечно ржавой воды в унитазе…

С той поры, как Костя очнулся на больничной койке, он будто закаменел. Ему повезло – пуля лишь скользнула по голове, вырвав клок волос вместе с кожей. На похоронах отца и матери он не проронил ни слезинки – стоял молча, с потухшим взглядом и прямой спиной.

После поминок Костя куда-то исчез и вернулся домой только через три дня. На расспросы, где он был, не мог ответить ничего вразумительного. Похоже, что он и сам этого не помнил.

Со дня похорон в его курчавых волосах появились седые волоски, а виски и вовсе побелели. На школьных переменах Костя уходил подальше от шумных сверстников и, спрятавшись в многоквартирном недостроенном доме напротив школы, о чем-то мучительно думал. В такие минуты его лицо с резко очерченными скулами кривилось в гримасе, напоминающей плач.

Но черные, как ночь, глаза Кости оставались сухими, неподвижными, и лишь холодный беспощадный огонь бушевал в глубине зрачков, да ногти впивались в ладонь до крови. И никто и никогда не видел на лице мальчика даже подобия улыбки.

После смерти родителей его забрал к себе дядя, Олег Сергеевич, родной брат матери. Эльвира, жена Олега Сергеевича, существо злобное и недалекое, невзлюбила Костю с первого дня знакомства. Правда, до поры до времени, пока они не обменяли свою коммуналку и квартиру Костиных родителей на просторную трехкомнатную квартиру в центре города, Эльвира помалкивала, даже пыталась быть доброй и приветливой. А потом ее отношение к Косте резко изменилось. По любому поводу, но чаще просто так, из-за своего дурного характера, она начала на него покрикивать, а однажды хотела ударить. Но, встретив во взгляде рано повзрослевшего подростка холодную ярость, стушевалась и свою злобу стала вымещать на муже.

Костя часто слышал их перепалки на кухне, когда Кобра (так про себя он прозвал Эльвиру), швыряя на пол жестяные миски, шипела: «Не-на-ви-жу. Почему я должна на него работать? Почему!? Паразит…»

В такие моменты она и впрямь смахивала на змею.

Неподвижные коричневые глаза под низким, скошенным назад лбом излучали жестокость; необъятный бюст и жирные складки туловища колыхались под замусоленным халатом, как плохо застывший студень; длинные ноги, которые она тщательно брила едва не каждый день, казались раздвоенным хвостом неведомой науке огромной змееподобной рептилии.

Однажды Костя не выдержал и сбежал к бабушке Лукерье.

Горе совсем согнуло ее, но она не роптала на судьбу, лишь подолгу молилась перед иконами в красном углу избы и все сокрушалась: вот, в церковь бы сходить, да уж больно далеко она, в райцентре, туда, поди, верст двадцать будет, не меньше, а силенок маловато, ноги не носят. Была в деревне церквушка, да вот беда-то какая, сломали ее в двадцатые годы коммунары, прости их, неразумных, Господь…