Косте бабушка обрадовалась несказанно. Угощала его ватрушками, парным молоком (соседи приносили), а по вечерам подолгу сидела у изголовья Костиной постели, гладила сухонькой рукой его кудри и рассказывала, рассказывала…

О чем? О многом, что она видела перевидела на своем веку. Но Костя мало вникал в смысл ее речей, сплетавшихся в кружева добрых и ласковых сновидений.

Недолгим было Костино счастье – вскоре приехали Олег Сергеевич с Эльвирой и увезли его в город. Бабушка Лукерья стояла у ворот, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала.

Такой она и осталась в его памяти. Месяц спустя ее не стало. Костю на похороны не пустили.

Развязка наступила совершенно неожиданно. И причиной событий, круто изменивших жизнь Кости, стал его двоюродный брат Георгий, или Жорж, как его выспренно величала любвеобильная мамочка Эльвира.

Жорж был погодок Кости, учился с ним в одном классе и слыл среди учеников отпетым негодяем, хотя в учебе был прилежен и пользовался расположением классной руководительницы, подружки Эльвиры. Жорж, как и его мамочка, считал Костю «пришибленным», а потому особо с ним не церемонился.

Был он покрупнее Кости, пошире в плечах, хорошо кормленный, и отличался наглой вальяжностью, присущей городским отпрыскам номенклатурных семей, – Олег Сергеевич теперь занимал весьма важный пост в партийной иерархии области. Жорж помыкал Костей, как хотел, доводя его издевками до белого каления. Но Костя сносил все с удивительным терпением и, по своему обыкновению, молча, что только раззадоривало Жоржа и подвигало его на новые подлости. И однажды Жорж все-таки нашел самое уязвимое место в глухой защите Кости.

Он коснулся памяти погибших отца и матери, светлые воспоминания о которых служили Косте единственным прибежищем в удушающей атмосфере неприятия и злобы, воцарившейся по милости Кобры в квартире родственников. Это была обычная сплетня, грязная, гнусная, приплевшаяся из завшивевших коммуналок в респектабельную квартиру, где и нашла подходящую почву.

Сплетня попалась на зубок Эльвире, а она свой язык в присутствии Жоржа не придерживала.

Ну, и ее достойный сынок в один из вечеров не преминул все выложить Косте, присовокупив кое-что и от себя. Дикая, всепоглощающая ярость на какое-то мгновение помутила рассудок Кости.

Не помня себя, он влепил страшный по силе удар прямо в подленькую ухмылку Жоржа. И пока тот, валяясь на полу, выплевывал вместе с кровью выбитые зубы, Костя собрал в отцовский вещмешок свои скудные пожитки и ушел из ненавистной квартиры навсегда.

Дом затаился среди низкорослых деревьев небольшой рощицы. Неподалеку расползлись невзрачные постройки окраины, все в проплешинах обвалившейся штукатурки, крытые ржавым железом, обросшей зелеными лишайниками черепицей или насквозь прогнившим рубероидом. Дощатые заборы, слепленные на скорую руку, едва державшиеся на изъеденных древоточцами столбах, отделяли захламленные подворья от пыльных улиц и переулков, в ненастные дни превращавшихся в зловонное непроходимое болото.

Коренастый мужчина, одетый в какую-то невообразимую смесь, состоящую из топорщившегося нелепыми складками пиджака явно не по росту, из-под которого выглядывала замызганная голубая рубаха, и в расклешенных брюках, давно вышедших из моды, стоял в переулке у калитки дома, настороженно прислушиваясь к ночному дыханию окраины. Его круглую голову с короткими, небрежно стриженными волосами оседлала шерстяная кепка с пуговкой на макушке, засаленная и местами прожженная. Заросшее щетиной лицо изредка подергивалось от нервного тика. Хищные, глубоко посаженные глаза отсвечивали перламутром белков, а крупные зубы щерились в оскале злобного недоверия.

Наконец, шумно выдохнув, он шагнул вперед. Кособокая калитка, висевшая на двух кусках транспортерной ленты, заменяющих навесы, отворилась бесшумно, и он зашел на подворье. Пригибаясь, мужчина неслышно прошмыгнул под окнами в запущенный старый сад, обошел вокруг дома, заглянул в покосившийся угольный сарайчик.

Возвратился к воротам, еще раз внимательно осмотрел переулок и, уже не таясь, размашисто зашагал к дому. Немного помедлив, он забарабанил по стеклу коротким дробным перестуком. Затем быстро отскочил от окна и притаился за углом веранды.

В доме зажегся свет.

Сквозь плотно зашторенные окна проскользнул узкий, словно лезвие ножа, лучик и вонзился в заросшее травой подворье. Скрипнула входная дверь, и чуть хрипловатый спросонья женский голос спросил:

– Кто там?

– Открывай, свои…

– Федор!?

– Тихо, ты!.. Он самый.

Дверь отворилась шире. На пороге белым привидением появилась пухлая курносая женщина в длинной ночной сорочке.

– Ты… ты как? Откуда? – спросила она заплетающимся языком.

– Оттуда, дура! У тебя все путем?

– Д-да… – дрожащим голосом ответила женщина.

– Тогда впускай.

– Входи…

Небольшую комнату освещала люстра под шелковым зеленым абажуром с кистями. Круглый стол, застеленный вышитой скатертью, телевизор, радиоприемник, несколько старых, потертых стульев, диван с высокой деревянной спинкой и застекленный буфет с горкой посуды составляли всю ее меблировку. Из спальни, дверь в которую прикрывали бархатные шторы, подвязанные красными лентами, доносился смачный мужской храп.

– Стерва…

Тяжелый взгляд ночного гостя буквально пригвоздил хозяйку к полу.

– Раскладуха паршивая…

– Федя, Феденька, миленький, прости-и-и меня, дуру-у… – заскулила женщина, протягивая к нему руки.

– Нишкни! Кто там у тебя?

– Свой, свой, Феденька. Зуб…

– Старый кореш, мать твою… Присуседился…

Ночной гость в ярости швырнул кепку на стол.

– Буди!

– Сейчас… Я сейчас…

Женщина скрылась в спальне. Храп затих. Спустя некоторое время на пороге спальни появился высокий черноволосый мужчина с косым шрамом на подбородке и, добродушно ухмыляясь, сказал:

– Вот те раз. Крапленый, это ты или твоя тень?

– Паскудник… Присосался к моей марухе[6] и фиксы[7] кажешь?

– Брось, не заводись, здесь все свои. Не держи на меня зла – баба есть баба. Ей тоже сладенького, гы-гы… – заржал Зуб, – временами хочется.

– Так-то вы меня ждали, суки поганые? Думали, в зоне загнусь?

– Ну, ты скажешь… – Зуб потянулся, хрустнув суставами. – Эй, Зинка! – позвал он хозяйку. – Мечи на стол, что есть в заначке. И водочки не забудь. Дорогого гостя встречаем. Раздевайся, Федя, садись.

Столько лет…

– Да уж… – скрипнул зубами Крапленый.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и, нахмурившись, присел к столу.

Вскоре на столе появились соленые огурцы, нарезанное крупными кусками сало, картошка в «мундире», вареные яйца, черный хлеб и бутылка недорогой водки.

– Извини, Федя, чем богаты…

Зуб картинно развел руками.

– Живем по средствам.

– Вижу…

Крапленый со злостью содрал пробку и налил полный стакан.

– Будем… – не отрываясь, он выпил, загрыз огурцом.

– Стосковался… – ухмыльнулся Зуб.

И последовал примеру старого дружка.

– Забориста… – Зуб крякнул и потянулся за картофелиной.

– Зуб, мне нужна ксива.

– Умгу, – кивнул Зуб, усиленно орудуя челюстями. – Будет.

– Где Валет?

– В норе. Менты на хвост упали.

– А остальные?

– Кривой масть[8] сменил, щипает[9] помаленьку, на харчишки сшибает. А Щука на рынке приторговывает.

– Та-ак… На пенсию, значит, вышли?

– Трудно работать стало, Крапленый. Времена переменились. Народ обнищал. Сейчас мазу держат бандеры[10]. Мафия.

– Мандраж шибает?

– Не так, чтобы очень… Просто стоящее дело не подворачивается.