На дороге из Кусы в Миллиджвилл, под утесом, оплетенном корнями красных кедров и пихт, тому лет тридцать назад, стоял неказистый рубленный дом. Перед ним высился помост, сработанный из бревен в обхват толщиной. Меж перекладинами болталась на ветру огромная вывеска, на которой, если приглядеться, можно было различить странную, пестро размалеванную фигурку. Судя по диадеме из перьев, томагавку, боевому ножу и вампуму[1], художник силился изобразить индейского вождя. Под вывеской были выцарапаны буквы, не лишенные сходства с египетскими иероглифами, они слагались в надпись: «У индейского короля».

К правой стороне дома лепились сколоченные из бревен клети, от дороги их отделяла лишь обширная лужа помоев. Эти щелястые строения были набиты соломой и сеном, там и сям торчали лоскутья какой-то одежонки. Сие позволяло заключить, что упомянутые покои предназначались не только для скотины, но и для занесенного сюда злым роком путешественника и сулили ему ночлег и отдохновение. Хлев и свинарники довершали картину глухого выселка.

Стояла ненастная декабрьская ночь. Ветер с жутким воем вырывался из черноты хвойного леса и наваливался на одинокую хижину. Резкий, нарастающий треск деревьев, терзаемых непогодой, предвещал тот самый опустошительный ураган, какие столь часто проносятся между горными цепями Теннесси и долиной Миссисипи, сметая на своем пути леса, дома и целые поселки.

В самый разгул ненастья все же можно было различить едва слышный стук в оконный ставень хижины, вслед за тем раздались столь мощные удары, что грозили потрясти домишко до основания. А спустя какое-то время дверь приотворилась, показалась голова, но тут же исчезла в непроглядном мраке, и одновременно блеснул ствол карабина, который должен был избавить хозяина от необходимости рассуждать. Затем мелькнул силуэт высоченного человека. Он рванул дверь на себя и решительным шагом вошел в помещение, где сразу же уселся перед очагом. Следом за ним в помещение скользнула вереница индейцев: быстрым шагом, нет, скорее легкой побежкой, нагоняли они своего вождя, безмолвные как тени.

Когда последний из них переступил порог дома, дверь снова закрылась. Мужчина высоченного роста склонился над очагом, в котором дотлевала большая колода, бросил в огонь несколько поленьев и запалил лучину. Потом размеренным шагом подошел к стойке, зажег сальную свечу и поставил ее на стол. Бесхитростное, почти убогое убранство хижины, столь соответствующее ее наружному виду, озарялось теперь и пламенем свечи, и неровным светом очага.

Итак, на стуле у самого огня сидел человек, вошедший первым. Он запахнулся забрызганным кровью шерстяным одеялом, скрывающим и его лицо, и туловище. Позади прямо на глиняном полу, скрестив ноги, расселись остальные индейцы. Их лица тоже были скрыты шерстяными одеялами, а пятна крови, пропитавшие ткань, недвусмысленно указывали на характер экспедиции, которую они недавно предприняли.

В углу темнела стойка, на зарешеченных полках тускло поблескивала дюжина грязных бутылок и строй еще более грязных стаканов и кружек. Три окрашенных в синий цвет бочонка с ярлыками: «French Brendy», «Gin», «Monongahela» стояли полкой ниже. Груда оленьих шкур высилась слева и доходила почти до столешницы, свидетельствуя об оживленных связях хозяев с краснокожими. Но больше всего места занимала в комнате огромная кровать под пологом, окруженная тремя низенькими лежаками и колыбелью, вернее, куском долбленного дерева с рукоятью. На этих разнокалиберных ложах, если судить по громкому с перекатом храпу, семейство хозяина предавалось безмятежному и непробудному сну. Стены дома были из нетесаных бревен, так что единственным украшением служили поперечные полосы глины, заполнявшие пазы.

В картину, достаточно пространно описанную читателю, некоторое оживление вносил сам хозяин. Он занялся расстановкой стульев и скамеек после того, как нежданные гости, не долго думая, свалили их в одну кучу. Он делал свое дело с такой невозмутимостью, будто пустил под свой кров добрых соседей, а не вернувшихся из кровавого набега индейцев, с коих вполне станется присоединить к своим трофеям скальпы домовладельца и его близких. Утвердив последний стул на своем законном месте, хозяин сел рядом с человеком, вокруг которого расположились индейцы.

Несколько минут они просидели молча. Потом предводитель краснокожих выпрямился и приоткрыл часть головы, — она была перевязана полоской калико[2] с пятнами засохшей крови.

— Мой белый брат лишен языка? Или он хочет поберечь его, чтобы тот потом лучше ворочался?

— Он хочет услышать, что ему скажет вождь, — угрюмо ответил хозяин.

— Иди, позови жену.

Хозяин поднялся, подошел к громоздкой кровати и, отдернув полог, о чем-то зашептался с женой. Та свесила ноги с постели. По ее виду можно было заключить, что все происходящее вызывает у нее скорее любопытство, нежели страх. Вскоре она вышла из своего укрытья. Это была дюжая особа, грузная и широкоплечая, а выражение не слишком изящно слепленного лица ясно указывало на то, что из самообладания ее вывести не так-то просто. Рубаха из грубой ткани, предназначенная как для дневного, так и для ночного обихода, еще сильнее подчеркнула ее телесную мощь, когда она уверенно двинулась вслед за мужем. Однако зловещее молчание индейцев, пятна крови на их одеждах, — все это попахивало бедой и заставило все-таки добрую женщину содрогнуться от ужаса. Даже поступь ее, поначалу уверенная и стремительная, как-то сразу отяжелела. Не в силах скрыть своего страха, женщина бросила беспомощный взгляд на мужа, занявшего прежнее место. Наступила минута тягостного молчания.

Индеец поднял голову и суровым тоном произнес:

— Слушай, женщина, что скажет тебе великий воин. Ладони его открыты, вигвам своего брата он завалит оленьими шкурами. За это сестра должна сделать для него одно малое дело, ей это нетрудно. Есть ли у моей сестры, — тут индеец возвысил голос и посмотрел на женщину, — молоко для маленькой дочки?

Хозяйка, выслушав все это, изумленно уставилась на пришельца.

— Согласна ли она, — продолжал вождь, — давать немного своего молока маленькой дочке, которая может умереть без него?

Напряженное лицо женщины светлело по мере того, как до нее стало доходить, что индеец ее просит и, стало быть, от ее воли зависит, ответит она добром или отказом. Она вновь повернулась к индейцу и ждала дальнейших разъяснений.

Не удостоив ее взглядом, индеец запустил руку в складки своего одеяла и извлек ребенка, укутанного в драгоценных мех голубого песца. Женщина, как завороженная, склонилась над милым созданием, она просто онемела от изумления. Однако любопытство и материнский инстинкт вернули ей дар речи.

— Боже милостивый! — воскликнула она, протягивая руки, чтобы взять ребенка. — Боже милостивый! Что за прелестная малютка! И должно быть, из хорошей семьи! Клянусь богом, можете на меня положиться. А посмотрите, какой мех. А кружева чего стоят! Вы когда-нибудь видали такое? Откуда у вас это дитя? Вот бедняжка-то! Сейчас я покормлю ее. Нет, это не краснокожий ребенок…

Женщина, похоже, вошла во вкус и решила поахать вволю, однако муж оборвал ее излияния.

Не обращая на них ни малейшего внимания, индеец развернул голубую шкуру, как бы распеленав ребенка. Он собрался снять с него рубашонку, но это не сразу удалось ему, — под ней оказалось еще четыре, крошка была укутана, подобно кокону. В конце концов, индеец потерял терпение и, прибегнув к помощи ножа, распорол все слои материи, а затем протянул обнаженного ребенка хозяйке.

— Сущий дьявол! — вскричала женщина, вырывая ребенка из его рук.

— Стой, — сказал краснокожий. Он вперил холодный взгляд на шею младенца, — на ней была золотая цепочка с медальоном.