Я чувствовал себя убитым. Как подкошенный, повалился на траву рядом с мустангом, не испытывая никаких чувств, кроме желания скорейшей смерти.

Не могу сказать, долго ли я пролежал. Видимо, долго, ибо когда собрался с силами и поднялся, солнце стояло уже далеко на западе. Я проклял его вместе с этой степью. Меня уже не волновало ни будущее, ни настоящее. Намотав на руку поводья, я из последних сил вцепился в седло и в гриву, предоставив коню полную свободу действий. Если бы я сделал это раньше!

Все, чем запомнились мне эти часы, сводится к тому, что конь несколько раз шумно всхрапнул и резко поскакал в сторону, противоположную той, куда его гнал я. Помню еще, что я был близок к искушению разжать пальцы и повалиться на землю. Ночью я, кажется, слез со своего скакуна. Одному богу известно, как я провел ее! Рассудок бездействовал, я был на грани помешательства. А как поутру мне удалось снова очутиться на коне — и вовсе загадка. Думаю, что усталая лошадь отдыхала лежа, я навалился на седло и она поднялась вместе со мною.

Перед глазами все плыло и разбивалось вдребезги. Были минуты, когда я не считал себя живущим на этой земле. Я видел сказочные города, перед которыми отступила бы фантазия самого гениального художника: башенки, купола, колоннады, поднимающие небесный свод; моря, бьющие в берег золотым прибоем; парящие в воздухе сады с невиданными плодами. Но я не мог протянуть к ним руки. Малейшее движение причиняло страшную боль. Внутри у меня было адское пекло, язык и небо заскорузли, ноги и руки уже не принадлежали телу.

Что-то глухо ударяло в голову, в уши. Это напоминало стоны, хриплые стоны, терзающие мой слух. Возможно, их издавал я сам. Кажется, я ломился сквозь какие-то ветви, помню треск сучьев и свою судорожную попытку ухватиться за что-то рукой, то ли за седло, то ли за гриву. А потом — сокрушительный удар.

Я лежал на траве, на берегу узкой, но глубокой реки. Неподалеку стоял мой мустанг, рядом с ним — какой-то человек. Он скрестил на груди руки, в одной из них была зажата охотничья фляжка в соломенной оплетке. Больше я ничего разглядеть не мог: не было сил подняться. Внутри все пылало, но одежда прохладно липла к телу.

— Где я? — услышал я собственный хрип.

— То, что вы _н_а_д_, а не _п_о_д_ водой — вина не ваша.

Мужчина загоготал. Каждый звук его голоса был невыносимо противен, отдавался в ушах. Но я понимал, что он мой спаситель, что это он вытащил меня из реки, куда я безвольно скатился через голову обезумевшего от жажды мустанга. Я бы утонул, если бы не этот незнакомец. Он же с помощью виски вывел меня из смертельного забытья. Но даже если бы он спасал мне жизнь десять раз подряд, я не в силах был бы преодолеть невыразимой антипатии к нему! Я не мог на него смотреть!

— А вас, вроде, не очень радует мое общество, — ухмыльнулся он, не спуская с меня глаз.

— Больше ста часов я не видел ни одной человеческой души, не пробовал ни крошки, ни капли…

— Вы лжете! — снова загоготал он. — Вы изрядно отхлебнули из моей фляжки. Вернее, я сам влил кой-чего вам в пасть. Откуда вы? Лошадь-то не ваша.

— Мистера Нила.

— Чья?

— Мистера Нила.

— Как же от мистера Нила вас угораздило попасть на берег Хасинто? Отсюда до его плантации добрых семьдесят миль через прерии! Может, просто дали тягу? А? С мустангом-то?

— Заблудился. Четыре дня ни крошки во рту.

Больше я не мог говорить, слабость и отвращение сомкнули мне губы.

— Ничего себе — ни крошки! Это в техасских-то прериях, где на каждом шагу острова! — расхохотался незнакомец. — Я вижу, вы джентльмен, вернее, были им. Ха-ха! Значит, не сумели прокормиться? Не видели пчелок в воздухе, земляники под ногами?

— Пчелы? Земляника?

— Да из каждых двадцати стволов с дуплами, одно набито, слышите, набито медом! Вы что, не видели ни одной пчелки?

— Даже если б видел, как бы я без топора добрался до меда. Я ведь попросту заблудился.

— И как же вас угораздило?

— Гонялся за мустангом.

— Ну и что собираетесь делать?

Он говорил, чуть откинув голову назад, словно избегая моего взгляда.

— К людям хочу, к жилью…

— К людям? — переспросил он с ехидной улыбкой. И отступив на несколько шагов ворчливо повторил: — К людям! К людям…

Мне было не повернуть головы. Я заметил, что он сделал какое-то движение. Да. Он вытащил из-за пояса нож и осклабился. Теперь я мог рассмотреть его получше. Все его ужимки выдавали сильнейшую внутреннюю борьбу. Он и трех секунд не мог простоять спокойно. Пальцы, как у сумасшедшего, бегали по лезвию ножа Мне стало ясно, что в голове его зреет решение: оставить меня в живых или нет. Я был совершенно спокоен и готов ко всему.

Он ушел. Я напряг шею и посмотрел ему вслед. Взгляд мой, отыскав удаляющуюся фигуру, вдруг наткнулся на ту самую загадку природы, что поразила меня в первый день блужданий. Колоссальная масса серебра высилась не более чем в двухстах шагах. Незнакомец исчез где-то в ее недрах. Но вот появился снова и медленно, пошатываясь двинулся в мою сторону. Когда подошел ближе, я увидел, что он долговяз и сух, но крепок телом. Лицо, насколько можно было разглядеть его в зарослях бороды, было прокалено о обветрено, как у индейца, но борода свидетельствовала о его белом происхождении. Голова обвязана холщовой тряпицей в темно-бурых пятнах. Куртка из оленьей кожи, ноговицы и мокасины имели те же следы. Это была кровь. За поясом торчал нож не менее двух футов длиной, а в руке он теперь держал кентуккийский карабин.

Должно быть, мое лицо явственно выражало отвращение, несмотря на то, что я силился казаться равнодушным.

— У меня что? Надпись на лбу? — вскипел он.

— Какая надпись?

Он вдруг быстро подскочил ко мне:

— А вы не замечаете ничего такого?

— Что я должен замечать?

Он придвинулся ближе:

— Посмотрите-ка получше. Как говорят, загляните мне в душу! Вы ничего не видите?

— Нет.

— Глаз не тот! Еще бы! Четыре дня без крошки во рту! Тут и вовсе ослепнешь. У меня тоже была пара таких денечков. Ну ладно. Шутки в сторону! Тут не до шуток, старина.

И, протягивая руку к карабину, он заговорил с ним:

— Да уймись же ты, старый пес! Не искушай меня, слышишь!

Все это он выпалил с таким чувством и жаром, что я даже несколько растерялся. Потом снова повернулся ко мне:

— Вы ослабли?

— Ослаб.

— Ну-ка, примите еще глоток виски. Погодите! Налью маленько воды.

О шагнул к реке, зачерпнул пригоршню, вылил в горлышко фляжки и поднес ее к моим губам.

— Хотите поскорее добраться до жилья?

— Да. Четыре дня ничего не держал во рту, кроме щепотки жевательного табака.

— А у вас не осталось немного?

— Осталось.

Я достал из кармана портсигар и табак. Он чуть не вырвал кисет у меня из рук и с волчьей жадностью набил себе рот.

— Табачок-то настоящий, славный табачок, — бормотал он, смакуя свою жвачку. — А вы молодой или старый? Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Что-то не верится… Четыре дня в прерии, и ни маковой росинки во рту! Бывает же такое. Знаешь что, чужеземец. Будь этот табачок пять дней назад… Вернее, будь у него хотя бы щепоть табаку! Всего-навсего щепоть!

Слова его зазвучали как жалобное стенание, они были исполнены какой-то страшной тревоги.

— Вот что, чужеземец, — с непонятной угрозой сказал он, — вот что!.. О чем же я? Видите, вон там серебрится дуб. Это патриарх. Ясно? Видите?

— Вижу.

— Видите? Вы его видите? — дико завопил он. — А какое вам дело до него и до того, кто под ним? Вас это не касается! Уймите любопытство! Даю вам добрый совет. Держитесь от него подальше!

Незнакомец разразился богомерзкими ругательствами.

— Призрак! — кричал он. — Под ветвями призрак! Он может вас напугать! Лучше уходите!

— Да я и не хочу туда! Мне бы найти самую короткую дорогу к ближайшему дому; будь то плантация или придорожный трактир.

— Я укажу вам путь! Укажу! Укажу! Укажу!