К сожалению, осталось неизвестным, каким образом журналист Понмартен узнал, что жив свидетель давней встречи преосвященного Миолли с Пьером Мореном, престарелый каноник Анжелен, бывший в юности секретарем диньского епископа.

Мы можем только догадываться о мотивах, побудивших Понмартена заняться «частным расследованием», как говорится на юридическом языке. Проще всего предположить, что ему, опытному и предприимчивому журналисту, хотелось преподнести читателям своей газеты интересное интервью с человеком, близко знавшим епископа, на которого молва указывала, как на прототип монсеньера Мириэля, — с живым свидетелем сенсационной встречи епископа с каторжником.

Вероятно, это так и было. Но мне почему-то хочется думать, что Понмартен был движим благородными мотивами.

Может быть, его больно задели недобросовестные, нечестные нападки на писателя, которым Франция гордилась, как одним из самых великих своих сыновей.

Может быть, журналисту захотелось заступиться за писателя-изгнанника. Бросить в лицо реакционной шайке, травившей Гюго, факт, опровергающий злостные обвинения в «неправдоподобии» жестокой судебной расправы за кражу хлеба.

«Вы считаете, что такой бесчеловечный приговор не мог иметь места? Вот вам показания живого человека, в правдивости которого вы не осмелитесь усомниться, — почтенного духовного лица, каноника».

Понмартену удалось установить, где проживает каноник Анжелен.

Журналиста привели к седому, учтивому старцу. Нетрудно было убедиться, что, несмотря на преклонный возраст, каноник сохранил ясность ума и свежесть памяти.

Он произвел впечатление свидетеля добросовестного и надежного. Полеты фантазии не были ему свойственны. О том, что было пережито, увидено и услышано, он рассказал неторопливо, просто и искренне.

Многие подробности запомнились ему с удивительной отчетливостью. Возможно, потому, что события того памятного дня были действительно из ряда вон выходящими. Они резко выделялись на фоне обычного, размеренного и мирного образа жизни епископа и его секретаря.

Тщательно, с журналистской бойкостью и блеском (и, я думаю, с внутренней радостью) Понмартен записал его рассказ.

Осенним вечером монсеньер Миолли и Анжелен сидели за столом в ожидании ужина. У ног епископа мирно спал старый пес Медор.

Разговор шел о брате епископа, наполеоновском генерале Миолли. Он блестяще отличился в недавнем сражении. Газеты восторженно писали о нем. Это радовало епископа.

Старая служанка Розали расставила на столе приборы и вышла.

Внезапно раздался резкий стук в дверь.

Епископ сохранял хладнокровие.

Бледная от испуга Розали спустилась по лестнице.

— Святая дева, кто может так стучать? — воскликнула она, всплеснув руками. — Говорят, что сегодня по городу шатались подозрительные люди.

Медор, проснувшись, тревожно залаял, потом протяжно завыл.

— Спокойно, Медор! — сказал епископ. — Розали, подите откройте дверь.

Вошел широкоплечий, рослый человек лет тридцати. Наружность его не внушала доверия.

«Было бы не очень приятно встретить его где-нибудь в глухом лесу», — подумал Анжелен.

Все же он казался не столько свирепым, сколько подавленным, измученным голодом и усталостью. Растерянное выражение его лица резко контрастировало с могучими плечами и богатырским сложением.

По лбу вошедшего струился пот. Перед величавым обликом Миолли он как-то сник, пробормотав несколько невнятных фраз.

Освобожденный после отбытия пятилетней каторги, путник целый день добирался пешком до города… Пристанища он не мог найти нигде. Тщетно стучался в двери гостиниц.

«Каторжника», пусть бывшего, никто не хотел впускать. Никто не хотел продать ему съестного.

Пожилая женщина, выходившая из церкви, направила его к дому Миолли.

Сейчас он настороженно смотрел на хозяев. Очевидно, он опасался, что у «попов» встретит не более гостеприимный прием, чем в гостиницах.

— Успокойтесь, мой друг! — дружелюбно промолвил епископ.

Увлеченно слушая рассказ Анжелена, журналист по профессиональной привычке пристально наблюдал за рассказчиком.

«— О месье! — Волнение звучало в голосе каноника. — По прошествии долгих лет мне кажется, что я слышу эти слова, исполненные милосердия, простоты и человечности. Благословенный голос проникал в душу, успокаивал, трогал и умилял, внушая уверенность, что есть в мире и вера, и надежда.

«Мой друг, мой друг!» — повторил Пьер Морен, как бы говоря с самим собой. Казалось, его мужественное и мрачное лицо прояснилось. Сдержанная слеза блеснула в его ресницах».

Пьер Морен назвал себя, рассказал, за что он попал на каторгу и как безжалостно с ним обошлись владельцы гостиниц.

— Садитесь вот здесь, — сказал епископ, пригласив его к столу, застланному белоснежной скатертью. — Розали, еще прибор!

Трудно передать выражение изумления, смущения и благодарности, которым светилось лицо каторжника, хотя поначалу на нем еще проступало недоверие. Морен как будто боялся, что вдруг он проснется от сладкого сна.

Но вот Розали придвинула ему стул и поставила третий прибор. Перед ним оказалась дымящаяся тарелка с супом. По знаку монсеньера Анжелен откупорил бутылку старого ламальга, покрытую паутиной. Изумление Морена перешло в восторг.

Пьер Морен пил и ел с жадностью, которую он и не пытался скрывать.

Как изысканно выразился благовоспитанный каноник (а может быть, журналист, записавший его рассказ), «по мере того, как утолялся животный аппетит, можно было видеть, как в глубине этой души, погрязшей во мраке, совершается таинственная работа. Погруженный в океан позора, ужаса и страдания, его мозг начал размышлять, когда тело перестало страдать от голода».

Когда Пьер Морен вдоволь наелся, стало видно, до чего он смертельно устал и измучен. Он еле держался на ногах. Монсеньер сообщил, что в конце коридора ему отведена комната и приготовлена постель.

— Комната друга, — добавил епископ, убедившись в магическом впечатлении, которое производили ласковые слова на «изуродованную и опустошенную душу» неожиданного гостя.

Привыкшая повиноваться Розали отвела Морена в «его» комнату.

Как все похоже на аналогичную главу «Отверженных»!

Виктору Гюго был дорог необычайный случай, о котором ему рассказали. В течение многих лет он бережно сохранялся в его памяти и наконец обрел художественное бытие.

Но… Тут есть одно «но».

Я должен вернуться к первой странице очерка Понмартена.

По его словам, когда он вошел в комнату Анжелена, на столе у него лежал том «Отверженных».

— Можно с уверенностью сказать, — заключил журналист, — что каноник внимательнейшим образом прочел роман и в облике Бьенвеню Мириэля нашел все черты епископа, у которого он служил.

Не закрадывается ли у нас некое подозрение?

Сходство рассказа Анжелена с аналогичным местом в романе разительно. Оно бросается в глаза.

Но чем это сходство обусловлено?

Может быть, совсем не тем, что Гюго был знаком с подробностями первой встречи диньского епископа с галерником?

Может быть, произошло обратное?

Роман, в котором под именем Мириэля был действительно выведен епископ Миолли (об этом было широко известно), произвел, разумеется, огромное впечатление на каноника Анжелена. И он мог приписать (невольно, конечно) давно прошедшему случаю все детали сцены, ярко описанной романистом.

Опасения вполне законные.

Тогда, пожалуй, и незачем приводить дальнейший рассказ каноника. Мы ведь прекрасно знаем, что вслед за этим происходит в романе.

Жан Вальжан крадет столовое серебро. Он попадается жандармам, и его приводят к епископу, чтобы уличить в краже.

А епископ заявляет, что сервиз он сам подарил Жану Вальжану.

«— В таком случае мы можем отпустить его? — спросил унтер-офицер.