— Разумеется, — ответил епископ.

Жандармы выпустили Жана Вальжана, который невольно попятился назад.

— Это правда, что меня отпускают? — произнес он почти невнятно, словно говоря во сне.

— Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? — ответил один из жандармов».

На этом, как мы помним, сцена не кончается.

«Друг мой, — сказал епископ, — не забудьте перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они».

С юных лет пронзили нас эти слова, воплощение человечности и безграничной доброты!

Монсеньер Мириэль подходит к камину, берет подсвечники и протягивает их Жану Вальжану.

Сцена с подсвечниками запечатлелась в памяти любого читателя на всю жизнь. Даже если он позабыл на девять десятых (и даже больше) содержание огромного, разветвленного романа.

Оказывается, однако, что воспоминания каноника не содержали ничего похожего.

Никаких подсвечников не было!

Не было ни кражи, ни великодушного дара…

Ночь прошла совершенно спокойно. Утром следующего дня епископ с Анжеленом прогуливались по саду.

— Что мы будем делать с этим бедным малым? — озабоченно размышлял вслух Миолли.

В окне показалась фигура вчерашнего гостя.

Его глаза были устремлены на епископа с невыразимым чувством благодарности, обожания, восхищения, уважения, любви и смирения.

Он вышел в сад и почтительно приветствовал хозяина дома, которого он вчера принял за простого кюре.

— Розали мне сказала, что вы епископ, — бормотал он в смущении. — Извините, я этого не знал.

Теперь наше доверие к рассказу Анжелена восстановлено полностью.

Если бы он, беседуя с журналистом, следовал — вольно или невольно — за романом, неужели он прошел бы мимо того поразительного поворота событий, который описан в романе?

Неужели он не упомянул бы о великодушном прощении, о подсвечниках, так красиво рисующих нравственную высоту диньского епископа, которого он, Анжелен, обожал всю жизнь?

Но почему это для нас так важно?

Да потому, что отчетливо обозначилась граница между действительно происшедшим и художественным вымыслом.

И нам дан ключ, чтобы приоткрыть дверь и заглянуть хотя бы на миг в потаенную сферу фантазии художника.

Вот перед нами куски реального события. Виктор Гюго вводит их почти неизмененными в ткань романа, вплоть до мельчайших штрихов.

Другие ему не надобны. Он их отбрасывает.

И рядом, бок о бок, почти слитно с фактическими деталями мощный, вдохновенный, грандиозный взлет творческого воображения. Попробуем разобраться в этих пластах образной ткани. Может быть, нам удастся таким образом глубже проникнуть в художественный замысел Гюго.

Из реальной истории Пьера Морена в роман вошел только первый вечер знакомства с епископом. Между тем дальнейшая его жизнь была полна драматизма. Богата волнующими и трогательными моментами.

Епископ расспрашивал Морена про его профессию. Тот немного знал токарное дело и ремесло краснодеревца.

— Я не боюсь работы, — повторял он. — Я хочу быть честным. Но кто мне поверит? Кто примет с желтым паспортом меня, «вечного» каторжника? Ни в одну харчевню, ни в один заезжий дом меня и на порог не пускали. На мои деньги не желали смотреть. Так будет всегда и везде! Всюду ждут меня позор, презрение, окрики: «Пошел вон!»

Миолли проникся доверием к своему несчастному гостю. Он написал рекомендательное письмо своему брату генералу. Тот устроил Морена санитаром походного госпиталя.

И Морен доказал, что достоин доверия.

Однажды он вытащил с поля боя под огнем неприятеля раненного в грудь навылет молодого лейтенанта. На руках у санитара офицер скончался.

Читатель, я думаю, помнит, что этот эпизод биографии Морена тоже использован в «Отверженных». Но в воображении писателя этот факт преобразился. Не Жан Вальжан, а негодяй Тенардье вынес с поля боя умирающего офицера.

Тенардье снимает с умершего медаль и впоследствии использует эту медаль в корыстных целях, обманывая Мариуса.

В жизни же все было иначе.

У умершего лейтенанта оказались призовые часы, золотая цепочка и 30 луидоров (600 франков). Все эти ценности Морен полностью передал генералу.

О вознаграждении он и слышать не хотел. «Лучшей наградой было бы, — сказал он, — если бы генерал написал несколько слов моему епископу».

Генерал написал брату о достойном поведении Морена. Упомянул и слова «мой епископ», особенно тронувшие его. Генерал не мог не заметить взволнованного тона, которым Морен произнес эти слова.

Бывший каторжник стал генеральским денщиком. В кровопролитной битве Морен дрался «не только как храбрый солдат, исполняющий свой долг, не только как бывший заключенный, стремящийся вернуть себе доброе имя, но и с отчаянным мужеством человека, ищущего смерти».

Участь Морена оказалась трагичной, несмотря на благоволение епископа и генерала.

В 1814 году, после падения Наполеона, он явился в Динь, в епископский дом, оборванный, промокший до нитки. Он остался служить у Миолли, влюбился в племянницу Розали, но не решился признаться в любви из-за своего «страшного прошлого» (так выразился каноник), «хотя и доблестно искупленного». Печальный и мрачный, считая свою жизнь навсегда разбитой, он вернулся под наполеоновские знамена. Его убили при Ватерлоо. Не только внешние злоключения преследовали Морена. Он не мог освободиться от «миллиона терзаний» внутренних, душевных.

«Чем больше прояснялось его сознание, с тем большей требовательностью он относился к себе. Цена выкупа в его глазах все увеличивалась. Он всячески старался изгладить и искупить свое прошлое».

«Искупить свое прошлое». Эти слова заслуживают самого пристального внимания.

Пьер Морен страдал от сознания своей вины. Ему не приходило в голову, что не он виноват перед обществом, а общество перед ним.

Между тем именно в этом заключалась главная идея «Отверженных».

Прекрасно понял это и выразил Достоевский. По его словам, основная мысль Гюго — «восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества».

В образе Жана Вальжана мы не находим той смиренной покорности, того мучительного сознания неполноценности, которые так заметны в характере Пьера Морена.

В глазах Виктора Гюго Морен и Жан Вальжан — близнецы, воплотившие в себе многие прекрасные черты французского трудового люда, простонародья.

Но Жан Вальжан крупнее Пьера Морена. Его волевое и нравственное начало — активнее. Замыслы — смелее, размах — шире. Он предприимчив, стремится обрести силы и возможности, чтобы деятельно и успешно помогать людям.

Так видоизменился облик Морена в творческом горниле художника.

Вернемся к эпизоду с подсвечниками.

«Подсвечники» представляются мне прожектором, ярко освещающим любопытнейший участок величественной литературной дороги, носящей название РОМАНТИЗМ.

Не беру на себя смелость походя решать такой сложный вопрос, как соотношение реализма и романтизма. Все же мне думается, что «подсвечники» помогут нам уяснить такие научные понятия, как романтический стиль, романтическая манера.

На страницах этого эпизода заискрилась, заиграла всеми цветами радуги романтическая стилистика.

Бездомный бродяга, вчерашний каторжник попал в покои монсеньера из Диня. Так произошло в жизни — лучше и придумать нельзя! Захватывающе острая ситуация. Вполне в духе романтической школы. Вполне в духе Виктора Гюго.

А события следующего утра, о которых мы знаем из воспоминаний каноника, — не показались ли они романисту слишком мирными, слишком сглаженными?

Гюго повернул события по-другому, повернул резко.

В ту драматическую ночь Жан Вальжан проявляет черную неблагодарность. Он обворовывает радушного, добросердечного хозяина.