12. Теперь давайте покинем Москву, на Воронеж воротимся, поглядим, что там без нас сделалось. Перво-наперво – про Кошкина про Захарку. Мы его на площади покинули, где он над Герасимовым Сивком бился: лежит конь, да и на! Кошкин его и плетью, и уговорами – ништо: лежит. Так, битый час промаявшись, посылает подьячий за Герасимом, чтоб поднял животину. Того дома не оказалось, и где – неведомо. Настя говорит: «Ушел да и нету». На торг кинулись, по кабакам – и там нету. Пропал казак. Ну, в тогдашнее время это не в диковину было, мало ли? – зверь в лесу задерет, ай татарин ухватит. Так-то и Толмачев Петруха, голова, летось выехал в Усмань да и пропал, седмицу нету, другую нету, под конец того глядим – вот он: рваный, босый, батюшки! Что такое? Оказалось – возле усманских огородов налетели ногаи, аркан на шею, да и поволокли. Уже где-где, сказывал, за Борисоглебском, что ли, утек. Вон как бывало.

13. Так и Герасим: пропал, да и все, забыли про казака. А тут еще и разбойники. Филофей, боярский управитель, прискакал чуть жив с приставами, бил челом воеводе, жалился на разбойников, что сундук с казной пограблен, чуть самого не порешили, окаянные. Просил милости – поймать воров, отнять казну, злодеям головы посечь. Тогда же на архиерейский двор елецкий дьякон с пономарем прибежали и тоже сказывали про душегубцев. Толки о Кудеяре пошли по городу, стали купцы на ночь покрепче запираться, опасаясь; по улицам сторожей хожалых пустили против прежнего вдвое; в проезжих воротах ветхие доски сменили, зашили добрыми, зачали после вечерен замыкать на замок, стрельцов в караул наладили. А меж тем к воеводе на съезжую – новые жалобщики: купчины Сережка Титов да Ромашка Сахаров били челом, что у них-де обозы с товаром пограблены, а людишки, какие были с возами, частью побиты, частью к ворам подались. Двое сахаровских, как-то их бог миловал, прибежали, сказывали, как дело было: из Чертовицкого лога выскочили человек с тридцать, какие с вилами, какие с топорами, какие с ружьями; зачали бить, стрелять, а побив многих людей, погнали подводы в Чертовицкий лес, и куда делись – неведомо. Слезно просили купцы татей перехватить, казнить смертию. Кланялись Грязному, денег сулили много за то. Воевода же про себя думал: «Тать-то тать, да как его взять?» Это не стрельчиху из бани уволочь, не печку запечатать. Сережку Лихобритова велел кликнуть, стали думать вместе.

14. Так-то они думают и день и другой, а тем временем гарденинские молодцы с Москвы воротились. Тоже стали рассказывать, как разбойники Филофея грабили. Их Сережка Лихобритов зачал пытать – кто-де разбойники, не свои ли? Те отвечают: «Не знаем-ста, спроси казака Гараську, он там был, может, знает». – «Вот на! Да Гараська-то пропал неведомо куда». – «Как так пропал? – говорят гарденинские. – Мы ж его видели, он сказывал, что на Москву-де идет». Губной их словам веры не дал, а Кошкин-подьячий закричал: «Теперича я ихние путли уразумел! Это он, Гараська, лопни мои глаза, на нас жалиться побег. Вон чего они с Чаплыгиным снюхались!» И он поведал Лихобритову, про что шиши доносили: как в кабаке Герасим с боярским сыном вино пили да как стрелец Олешка Терновский тогда к ним подсел, и они всё шептались, а потом Чаплыгин всех в сани посадил, повез к себе в Устье. Вчерась же Куземка-шиш сказывал, будто Олешка на торгу кричал про начальство: «Погодите, дьяволы! Скоро ждите указа, чтоб воеводу и всех голов и протчих больших костей побить! Тот-де указ еще за лесом, да к весне и по сю сторону будет!» Олешку схватили, но он заперся, показал, что пьян-де, ничего не помнит.

15. Когда Грязному донесли про такие дела, он и Кудеяра позабыл. Тотчас велел Олешку взять за караул. Под Рябцовым кнутом стрелец закричал, что верно, писали они великому государю, что верно, понес Герасим грамотку на Москву, но донес ли и отдал ли – про то бог весть, а он, Олешка, не знает. Грязной спросил про указ за лесом, но Олешка ответил, что про указ болтал спьяну. И как его Рябец ни ломал – так на том и заперся: «Был пьян, чего болтал – не помню». – «Ох, малой! – сказал воевода. – Вспомни-ка. Я вижу, у тебя дырка во лбу и живчик бегает. Вот велю кожичку проткнуть – потуда ты и жил!» Стрелец заплакал и сказал: «Да уж блаже бы сдохнуть, чем такую нужу терпеть! Пес ты, а не человек!» Его за такие слова в земляную тюрьму кинули, в яму, откуда люди не выходили, откуда их за ноги вытаскивали.

16. Тем же днем из Воронежа в Москву поскакал гонец с воеводской грамотой. Писал Грязной, что хотя-де на Воронеже от прежнего воровства и осталось довольно, но он, воевода, куска недоедая, ночи недосыпая, то воровство каленым железом жжет, не дает ворам потачки. «За что многие недоброхоты хотят известь, доносят великому государю на меня, воеводу, облыжно, черня и унижая. Которым печки запечатал, те от летошнего гиля крикуны и гилевщики; про великого государя кричат непристойно и дерзко. И даже есть, какие через богопротивное ведовство делают всякую порчу и животы заклинают, чтоб ложились и не вставали. Да еще боярские дети есть, кои беззаконно на Иван Никитичевой землице сидят, а будучи согнаны, пишут жалобы государю. И тех бы жалоб ему, великому государю, не слушать, а челобитчиков – казнить, не миловать».

17. Скачет гонец, за шапку держась. У Чертовицкого леса слышит разбойничий посвист; гремит из лесу выстрел, но пуля гонца минует; обозы навстречу – что рати: возчики с бердышами, с ружьями. На постоялых дворах – ворота на замке, не враз взойдешь, дворники из-за тына пытают – что за человек да по какому делу, сперва в щель разглядят, тогда лишь пустят… Навел же Кудеяр страху! Но скачет гонец, везет на Москву воеводскую грамоту.

18. Грамотка на Москву – и мы туда же. Стоит над столицей белокаменной трезвон, сорок сороков всеми колоколами переговариваются. В рощах, в садах красные девки хороводы ведут; малые ребятеночки крашеные яйца катают, битками стучат – у кого крепче; в златоверхих теремах – игры, беседы; во кружалах – вино, брага, песни. Но мы, ребята, видно, мимо того пройдем, по склизким порожкам спустимся в тюремное подземелье. Лежат там на грязной соломке дружки наши воронежские, земляки милые, Герасим да Киселев. Как во сырой могиле лежат. Вот и святая прошла, и фомина на исходе – все лежат. Тьма в погребе, не ведают – день, не ведают – ночь, лишь когда стражник хлебца принесет, значит – утро. Они уже не раз профоста спрашивали – долго ль их так держать будут? Он сказал: «А я почем знаю. Лежите, отдыхайте». Наконец велели идти. Они вышли на свет – батюшки! Весна на дворе, благодать! В приказе – дьяк кривой, брюхатый, показал ихние бумаги, спросил: «Ваши?» Они признались. «Ну, счастлив ваш бог, – сказал дьяк, – государь великих праздников ради велел вас миловать». С этими словами он моргнул стражникам, и те, кинув Герасима с Киселевым на козелки, врезали им по двадцать пять плетей. Да и проводили с богом на все четыре стороны. Киселев рад-радехонек, на все маковки крестится. «Ну, – говорит, – Гарася, спасибо государю, не строго взыскал!» Герасим в ответ только зубами заскрипел.

19, Пошли они к арбатской старушке, к Тимофевне.