Теперь, перед лицом Перегринуса, они дрожали от нетерпения. Может быть, этому способствовала еще и вековая вражда, которую эти африканцы питали к Риму. Переглядываясь между собой, они пересмеивались:

– Империя! С какой стати нам навязывают законы империи? Мы признаем только одного императора – Христа!

На милостивые вопросы Перегринуса они отвечали криками и руганью:

– Мы христиане! Мы христиане! Пытай нас! Дай нам умереть! Мы христиане!

Онисим, «старейшие» и остальные христиане смотрели на них с отвращением. Епископ обратился к Перегринусу:

– Господин, они вовсе не христиане! Они лгут. Мы отказываемся от них.

– Но они сами это утверждают, – заметил с удивлением Перегринус. – Какому же богу они в таком случае поклоняются?

– Тому же самому, что и мы. И вера их та же. Но они почитают недостойного епископа, который отдал полиции священные сосуды и книги. За это преступление он был объявлен изменником. Все священники, рукоположенные им, неправильно посвящены в сан, и повинующиеся им не должны считаться христианами.

Это было начало раскола в христианстве, то могучее движение, в которое впоследствии были вовлечены все верующие, движение, способствовавшее возникновению многочисленных ересей. Так бывает со всеми великими идеями, увидавшими свет: они получают множество толкований. И совершенно естественно, что главари христианской церкви стремились к объединению своей паствы.

Перегринус сейчас же решил использовать это несогласие. Позже император Юлиан придерживался той же политики.

– Божественный император, – сказал он, – в своих требованиях и предписаниях имеет в виду только настоящих христиан. Но если они не настоящие… Отпустить их на свободу!

При этих словах циркумцеллистов[4] – их называли так потому, что это были преимущественно бедняки-бродяги, которые просили подаяние и занимались воровством, скитаясь около крестьянских хижин, – охватило бешенство.

В своей жажде пыток и мученичества они не могли допустить мысли, что на этот раз ожидания обманут их. Изрыгая страшные богохульства и отвратительные ругательства, они поднимали свои плащи, делая перед изображением обожествленного императора непристойные телодвижения. А их женщины – с ними были также и женщины – выли, как собаки, и поворачивались к нему спиной, показывая зад…

– Мы христиане! Те, другие, не христиане! Плевать на твоих богов! Нет, врешь! Мы христиане! Казни нас! Брось наши тела собакам, они воскреснут! Придумай пытки!.. Христос! Христос! Христос! Слава Христу! А твой император… Ну его в…

Клеофон смотрел на них, весь дрожа. При виде этой необузданной силы, оглушенный взрывом этого бесстрашного гнева, хотя бы и грубого, он почувствовал, как по телу его пробежал невольный трепет сладострастия.

В особенности его поразил один из этих нумидийцев: худой, почти голый, с разодранной от ярости одеждой, с черными, заплетенными по африканской моде в мелкие косички волосами, дикий и безумный. На губах у него выступила пена, глаза вылезали из орбит, и руки судорожно хватались за шею, как если бы он задыхался… Вдруг этот человек набросился на одного из легионеров-германцев, вырвал у него меч и, прежде чем тот успел опомниться, одним прыжком очутился на ступеньках перистиля, замахиваясь мечом на Перегринуса.

– Гадина! Скорпион! Черепашье семя! Я убью тебя! Тогда тебе поневоле придется меня казнить!

Перегринус вскочил и спрятался за колоннами. Пот струйками стекал со лба на глаза, полные ужаса, и на мертвенно-бледные щеки.

Легионеры, обнажив мечи, окружили безумца. Прежде, чем сдаться, он убил двоих и, уже изнемогающий, все-таки собрался с силой, вспорол живот одному из убитых и плюнул в открытую рану. Наконец его связали и, обливающегося кровью, поволокли к палачу, который стоял возле жертвенника со своими помощниками.

Нумидиец не сопротивлялся. Он пел, и остальные циркумцеллисты вторили ему. Он пел об источниках прозрачной воды, никогда не иссякающих, о пальмах, о садах среди пальм, о бесконечных пирах, на которых едят, никогда не насыщаясь, – о всем том, чем так и не удалось насладиться при жизни ему, жалкому обитателю безводной пустыни.

Помощник палача толкнул его, заставив опуститься на колени, и пригнул его голову к земле, потянув за волосы. А он все продолжал петь, обезумев от ярости и от охватившего его экстаза. Главный палач взмахнул своим обоюдоострым тяжелым мечом, привязанным для большего удобства к руке, и из его легких вырвался воздух со свистом, прервавшим пение.

Циркумцеллисты продолжали петь… Голова скатилась. Совершенно голый мальчишка, который сидел верхом на кровле храма, чтобы лучше видеть интересное зрелище, сплюнул ей вслед, вместе со струйкой слюны, несколько зернышек граната, который он ел. Циркумцеллисты испустили ликующие возгласы:

– Он мученик! Он мученик! Слава Переннию-мученику! Теперь очередь за нами!

Епископ Анисим и другие христиане запротестовали:

– Неправда, собакам не попасть в рай! Еретики не заслуживают небесного венца!

Между донатистами и христианами завязалась на агоре драка. У них не было никакого оружия, но мужчины хватали друг друга за горло, а женщины пускали в ход ногти. Легионерам стоило больших трудов разнять их.

Тогда Перегринус объявил, что все те, кого им удалось задержать, независимо от секты, к которой они принадлежат, должны подчиниться требованиям эдикта; в противном случае они будут казнены. Наконец толпа получила то, чего она так жаждала! Почуяв запах крови, зеваки ожидали достойного конца этого зрелища.

Перегринус прекрасно понимал ее психологию и отдал приказ обезглавить для начала нескольких христиан из простонародья. Он мстил за тот страх, который ему пришлось пережить.

Допрос продолжался среди весьма повысившегося настроения. Руководители христиан не собирались его понижать. Они выталкивали вперед наиболее экзальтированных, подбодряли колеблющихся, стыдя их за малодушие. Они прекрасно знали, что скоро доконают империю.

Если машина не шла без них, надо было, чтобы она шла с ними.

Таково было мнение более проницательных политиков при дворе тетрархов, сочувствующих христианству. Они только ждали случая, чтобы проявить себя. Это был последний бой: надо было держаться до конца, показать свою стойкость и твердость, хотя бы ценой жизни солдат и своей собственной. Все эти люди были мужественные энтузиасты, и они требовали и себе того венца мученичества, который был обещан избранным.

Более чуткие люди среди присутствовавших коринфян – не говоря уже о Феоктине и его друзьях, которыми руководили побуждения чисто личного свойства, – негодовали при виде такой неслыханной жестокости. Они осуждали Перегринуса за отсутствие выдержки и хладнокровия и, не стесняясь, высказывали это.

Высшие классы в ту эпоху относились с каким-то особенным презрением к чиновникам. Сосредоточивая на своей собственной особе всю власть и могущество, последние императоры тем самым подрывали уважение к своим представителям. Это было очень рискованно.

Правитель, каким был Перегринус, внешне пользовался властью бывших проконсулов. Но в действительности это было не так.

В эту эпоху упадка империи было чрезвычайно трудно перейти к тактике оборонительной после того, как она долгое время привыкла видеть себя победительницей. В провинциях с нелатинским языком замечалось если не стремление к самостоятельности, то какое-то тяготение к волнениям и смутам; народ желал видеть во главе администрации людей своей нации, а не римлян: восток Средиземного моря делал первые попытки отделиться от запада.

Приговоры, выносимые Перегринусом, встречались то ропотом, то издевательствами. Хотя у него и было достаточно прозорливости, чтобы предвидеть последствия, но у него не хватало ума и силы воли, чтобы настоять на своем первоначальном решении. Он сбился с пути, увлекаемый различными течениями. Со всех сторон на него сыпались насмешки. Он пришел в полное замешательство. Его раздражение все возрастало, а вместе с ним и злоба.