— Гм... — слегка озадаченно произнесла Варвара. Она смотрела то на Лодьку, то на доску. — Признаться, даже мне это не приходило в голову... Хотя и многомудрые уравнения Тищенко не приходили тоже... Глущенко, а как тогда расценивать твои неоднократные заявления о ненависти к математике и полной твоей неспособности к этой науке?
— А тут и нет никакой математики. Одни литературные рассуждения...
— Ладно, давай дневник... И Тищенко тоже... Одному пятерка за капитальный труд в области алгебраических расчетов, другому — за привнесение в геометрию поэтического вдохновения...
Пятерка по математике была для Лодьки столь же редким явлением, как, скажем, радуга в январе. Кстати, суть задачи он через полчаса уже забыл, но пятерке радовался до конца занятий. Хорошего настроения добавила на четвертом уроке пятерка по немецкому — явление не столь редкое, но тоже приятное, особенно в сумме с "геометрической" отметкой.
А дома Лодьку ждала еще одна радость: он выудил из почтового ящика папино письмо. Ничего нового в письме не оказалось, но и плохого не было, а это уже плюс.
Однако почти сразу внутри у Лодьки поселилась опаска. Он знал, что судьба не привыкла награждать людей одними лишь приятными подарками. Не случилась бы вслед за хорошим что-нибудь пакостное...
О первой пакости он узнал почти сразу. Пришедшая на обед мама сообщила, что вернется с работы нынче поздно: какое-то у них методическое совещание.
Лодька уже не был, конечно, малышом Севкой, который зимними темными вечерами изводился от беспокойства, если мама задерживалась на работе. Но и сейчас, когда ее долго не было, в Лодьке начинала ныть тоскливая тревога (хотя он и притворялся беспечным). И чем позднее час, тем нытье это становилось ощутимее: "Не случилось ли там чего-нибудь?"
— Не впадай в уныние, — сказала мама (Лодькина беспечность ее никогда не обманывала). — Я все равно окажусь дома раньше, чем ты отведешь душу на катке и проводишь мадемуазель Станиславу...
Но дело в том, что именно сегодня "мадемуазаль Станислава" пойти на каток не могла.
— Ох, ты понимаешь, в школе готовится спектакль к дружинному сбору, у меня репетиция...
Ну, ладно... Лодька сделал задание по русскому (с остальными "как-нибудь так"), принес от колонки два ведра воды, притащил из дровяника на кухню охапку поленьев ("Работничек ты наш", — сказала соседка тетя Тася). А ранними синими сумерками отправился Лодька к приятелям на горку. Закрученный "коньковыми" радостями и знакомством со Стасей, он не был на улице Герцена уже целую неделю, а с Борькой виделся лишь в школе, урывками.
На катушке все было, как прежде. Куча народа, веселые вопли, игра в "пятьсот веселых", шуршанье фанерных листов на отражающей уличную лампочку ледяной полосе.
Только вот Борьки в компании не оказалось.
Лодька несколько раз прокатился с горы на выпрошенной у Валерки Сидоркина фанерке и отправился к Борьке домой. И увидел, что он шагает от калитки навстречу.
— Борь, а я к тебе! Может, махнем на каток? Неохота толкаться в этой каше...
Но Борька был озабочен. И Лодьке, вроде бы, не рад.
— Знаешь... я не могу сегодня...
— Почему?
— Дело тут одно...
Лодьку сразу скребнула Борькина уклончивость. Он спросил в лоб:
— Что за дело?
— Ну... — объясняться Борька не был настроен, однако и врать не хотел. — Бабка Каблучиха устраивает елку, просила, чтобы я пришел...
— Она с печки упала? Какая елка! Девятнадцатое января.
— В том-то и дело. Она сказала, что сегодня праздник Крещенье, последний день каких-то святок. Раньше во все эти святочные дни устраивались елки. А она ведь привыкла все по-старинному. Вот и решила...
— А ты-то ей зачем? Или Зина позвала?
— Ну, и Зина. Но больше бабка...
— С какой стати? За то, что Дуню пас? — не сдержал ехидства Лодька.
Борька ответил сумрачно (ясно было, что хочется ему скорее уйти).
— Не в Дуне дело. Она попросила недавно дорожки на дворе расчистить, там сугробы намело. Ну, я позвал пацанов, кого встретил поблизости. Гарика там, Синего, еще кой-кого... шесть человек. Мы вкалывали часа два. А бабка потом и говорит: "Вот молодцы. Ты, Боренька, девятнадцатого вечером позови этих мальчиков ко мне на елку, всех, кто работал...
— А я не работал. Значит, рылом не вышел, — мрачно подвел итог Лодька.
— Лодь, да я-то при чем? Она заранее всех посчитала, поименно. Чтобы каждому пирожок да конфетку... А тебя же правда не было...
"Тьфу, — подумал Лодька, — не больно-то и надо". Хотя, по правде говоря, любопытно было бы посмотреть, как это — старинная елка в старинном доме. Небось, с настоящими свечками... Но обиднее всего было чувствовать, как неловко и боязливо вертится перед ним Борька. Чего уж так-то извиваться...
Чтобы не подумалось Борьке, что он, Лодька, уязвлен, пришлось небрежно хмыкнуть:
— А чего это бабке вздумалось елку праздновать? Вреде бы, в прошлые годы такого не было...
— Не знаю... Может, решила Зинку поразвлечь, та что-то совсем разболелась, почти не встает... — Борька вдруг оживился: — Лодь, знаешь что? У меня пять рублей есть. Возьми!
— Зачем?!
— Возьми и проешь! Рядом с рестораном "Сибирь" буфет есть, в нем такие пирожки! Пусть у тебя тоже будет праздник!
Он сдернул с Лодькиной ладони сырую варежку, вложил ему в ладонь скомканную бумажку...
Что следовало сделать?
По всем человеческим законам (и тем, что в книжках, и тем, что в жизни) полагалось швырнуть бумажный комок в Борькину рожу, гордо повернуться и с этой поры вести себя так, будто нет на свете Бориса Аронского.
Но... а как жить, если его нет? Если столько времени он был, а теперь все мигом зачеркнуто?
А может, он просто не понимает, что делает? Может, запутался, и не знает, как из этой путаницы выбраться? И от громадной неловкости уцепился за такой вот выход? Наверно, по правде хочет утешить Лодьку, только не хватает ума понять, что не для каждого пирожки — утешенье и радость...
Друг — он какой ни на есть, а друг, иного все равно нет. А швырнуть ему эти пять рублей — будто швырнуть перчатку. После этого раньше была бы дуэль, а теперь просто разрыв навеки. Неизвестно, что хуже...
Лодька усмехнулся, сунул скомканную пятирублевку в карман, сказал: "Ну что ж, веселись..." и пошел вдоль забора к улице Дзержинского. Очень хотелось оглянуться, но Лодька не стал. Пусть Борька посмотрит ему вслед, поскребет в затылке (хотя бы мысленно). А потом Лодька в откровенной и обстоятельной беседе прочистит ему мозги. "Откупиться хотел, что ли? Балда! Скажи спасибо, что я понимаю, какая ты балда и не обижаюсь..." Борька наверняка будет сопеть и бормотать неуклюжие оправдания. И все постепенно станет, как раньше...
Лодька дошагал до углового дома, глянул на светившиеся окна бывшей своей комнаты (в ней сейчас жили какие-то Сидоренки, детей у них не было). Вздохнул и свернул на улицу Дзержинского, которую старожилы до сих пор называли иногда Садовой.
За спиной сразу заглох шум неугомонной горки. Здесь была снежная тишина, желтый свет окошек выявлял из сумрака снежные шарики, застрявшие в низкорослых кустах. Они похожи были на белых озябших пичуг. Над крышами уходили в небо заиндевелые громады тополей. Внизу они были хорошо различимы, а выше растворялись в звездной темноте. Звезды были белые и переливчатые. Не менее яркие, чем уличная лампочка на углу. Стоял морозец, пордшитые валенки поскрипывали. Лодька успокоился, перестал огорчаться из-за Борьки. Через квартал свернул налево, на Урицкого.
Когда не было снега, здесь тянулись деревянные мостки-тротуары, но сейчас они были завалены сугробами. Приземистый дом, у которого Лодька пять лет назад познакомился с Юриком Кошельковым, утонул в снегу ниже подоконников. Окна светили через кромку снега робко и виновато. Дом был длинный, окон около десятка. На карнизах, в завитках тяжелой резьбы, белели снежные сгустки. Рельеф резьбы выделялся четко, потому что неподалеку светили на столбах сразу две лампочки. Они освещали и накатанную санями дорогу (машины здесь ходили редко). Лодька вспомнил, как в сентябре здесь двигалась под оркестр цирковая вереница и как ловкий униформист поставил девочку в балетном платьице на седло серебристого коня. Теперь подумалось (хотелось так думать), что девочка была похожа на Стасю. Но тут же вспомнился (некстати) Борька. Его тогдашний хлопок по плечу: "Белая лошадь — горе не мое..."