Притыкаюсь, стал быть, к берегу, хватаю винтовку — и сюда. Подбегаю, смотрю… — мать честная! — медведь сохатиху дерёт. Она лежит, кровью исходит и всё мычит: «Мы-ы!.. Мы-ы!..»

Я сгоряча навскидку — хлесть! Да, видать, мазанул. Медведь — прыг, прыг! За одну сосну, за другую… По-ошёл чесать! Кинулся я за ним, пальнул два раза. Да разве достанешь? Кабы место чистое!

— Бывает, — соглашается Бормаш. — Медведь, он всё ест: муравья иссосёт и зверем не погнушается. Он такой, малина-ягода…

Тот, что постарше, недоверчиво смотрит на Трухина. Врёт дядя Андрон, не было здесь никакого медведя. Если бы они дрались, всё было бы испахано. И следов медвежьих не видно. Вон у куста есть маленькие — наверно, сохатёнковы… Интересно, убил малыша или нет?

Эта мысль не даёт покоя: «Сходить бы, посмотреть. Если след пошёл дальше, значит, убежал; если здесь оборвался… А что, проверю в самом деле…»

— Ты сиди, Максим, — догадывается охотник. — Рано в следопыты записался. Кабарожка тут бегала, козы ходили. Зверья нынче — ужас… Ты-то как здесь? — обращается к старику. — По какому делу?

— Мох мы драли! — Бормаш незаметно дёргает Максима. — Председатель послал. Говорит, будем бабку Феню обстраивать, нашу погорелицу. «Ты, просит, сплавай за Круглое, мох там наипервейший». Я, понятно, ребятишек прихватил: втроём, думаю, быстрей пойдёт. Мда, такое дело…

— Ты что приуныл, Петьша? — Андрон оглядывает младшего. — Замёрз?

— Есть маленько. — Петя дёргает плечами. — А кабарожку вы тоже убили, дядя Андрон?

— Нет, кабарожку не трогал. — Трухин ловит недоверчивый взгляд Максима. — Пускай бегает. Весной нельзя бить зверя. Только при нужде, как сейчас. Понял?

— Ага.

«Настырная саранча, — мрачно прикидывает Андрон. — Беды бы не нажить».

— Помочь тебе? — Бормаш кивает на брезент. — Хошь и не та сила, а всё что-нито сделаю.

— Не надо, обойдусь. Я тебе стёгно отрублю, по-соседски. — Андрон смекает, как обезопасить себя. — Без мяса, наверно, живёшь?

— Откуда оно?.. Отруби, если не жалко.

— Чево жалеть-то? — Трухин берётся за топор. — Всё одно пропало бы, раз медведь задрал. Донесёшь?

— Справлюсь, — суетится дед. — Ребятишки подсобят… Петьша, Максимка, чево рты разинули? Подмогните!

— Погодь, я сам. — Андрон легко вскидывает мясо на плечо. — Показывай, куда идти.

Мясо Трухин кладёт в носовую часть, плотно прикрывает мхом.

— Ты смотри… — наставляет старика. — Говорят, Синчук должен приехать. Не напорись по недогляду. Ребятишкам накажи…

— Знамо дело, — торопится Бормаш. — Всё в аккурат сделаю.

— Ну, с богом. — Андрон отталкивает лодку. — Мне моху подкинь, пригодится когда-нибудь.

— Само собой. Могу ещё сплавать, — обещает Бормаш. — Спасибо, сосед, за подмогу. Когда-пито и я… кхе, кхе… отдарю.

Лодка, огибая островок, вылетает на середину Черемной. Русло реки в этих местах изменчиво, приходится плыть от берега к берегу. А где берег, там коряжина; где коряжина, там беда. Глаз да глаз нужен на реке.

— Максимка! Садись на нос, гляди в оба!

Максим и так не спускает глаз с берега. Если сохатёнок убежал, значит, бродит где-то неподалёку. Может, в кустах залёг или спрятался. Трухин увидит — не пожалеет.

Старик Бормаш мысленно опережает события. Думает о том, как приплывут домой, затопят печку, поставят чугун с водой, положат мясо. Сохатиха молодая, вариться мясу недолго. Потом сядут за стол, возьмут по куску, начнут есть, радуясь сытному ужину. Зубы у деда крепкие, справятся не хуже молодого.

После еды старик ляжет возле печки, укроется тулупом, погреет косточки. По-хорошему, надо бы в баньку, распарить веник, похлестаться в охотку. Правду говорят: баня — вторая мать, кости расправит, всё тело поправит. Вот кабы пораньше приплыть, можно было б наказать ребятам — Максе с Петрухой — баньку истопить. Ну, там видно будет. Важно домой поскорей попасть, мяска поесть вдоволь.

— Деда, почему я медвежьих следов не видал?

— Выходит, не усмотрел. Глаз у тебя не охотничий, Петьша.

— А ты усмотрел?

— Знамо дело, — кривит душой Бормаш. — Лапищи — во! Обе твои ступни в его след войдут. Такой ново хошь задавит.

— А маленькие чьи, деда?

— Маленькие… — мнётся Бормаш. — Кабарожка, видать, приходила. Они знашь как по камням бегают? Щёлк! Щёлк! Никакой волк не догонит. Такое дело, малина-ягода…

— Что ты всё «малина-ягода»?

— Поговорка такая, привык. Спервоначалу вроде бы шутил, потом смолой прилипло. Никаким скобелем не отдерёшь.

— А почему тебя Бормашом зовут?

— И на это есть причина. Одним словом, житейская.

В первые дни, как приехали Саранины в Юмурчен, собрались мужики у магазина, сели в сторонке, стали толковать. Люди таёжные, и разговор такой: кто где был, чего промышлял.

— Ты зачем, Лукьян, удочки привёз? — интересуется Андрон. — Аль тут лесу мало?

В самом деле, в диковинку мужикам лукьяновские удочки, никто, кроме ребятишек, не рыбачит ими на Черемной. Удилища — вот они стоят, бери на корню. Всякой длины, всякой толщины. Гибкие, упругие, хоть на ленка, хоть на хариуса.

— Под Читой многие удочками ловят, — отвечает Лукьян. — Озёра там знаменитые: Арахлей, Иргень, Беклемишево… Семь штук и все цепочкой. Летом, конешно, ловишь на червяка, на гольяна. Пищуху насаживаешь — рыбёшка такая вроде вьюна. Зимой — на бормаша, самая что ни на есть азартная рыбалка. Бормаш, сказать вам, водяной жучок, живёт в мелких местах, в траве. Берёшь палку, наматываешь старую ветошь, посыпаешь мукой — и в прорубь.

— Мукой? — хмыкает Чубаров, председатель сельсовета. — Сроду не слыхивал.

— Для чево муку рыбам скармливать? — не верит Андрон. — Ну-ну, ври дальше.

— А чево врать-то? — обижается Лукьян. — Все так ловили. Наутро, значит, вытаскиваешь палку, а в ней бормашей этих — видимо-невидимо.

— Замёрзнут же! — сомневается Андрон.

— Не замёрзнут. Сразу в баночку, в постельку, малина-ягода, в байковую тряпочку — и за пазуху! Иной раз, коли клёв хороший, положишь за щеку штучек пять-шесть — рай божий! Для быстроты, значит, штоб с банкой не возиться, бормашей не морозить.

— Тьфу, нечистая сила! — сплёвывает Андрон. — Они же во рту шевелятся, жуки эти?

— Ну и что? — посмеивается Лукьян. — Дальше слушай! Берёшь, значит, сапки, кладёшь фанерную будку, железную печурку, сухие чурочки, две-три удочки-подергушки, и — трогай конь — две ноги. Облюбуешь местечко — тоже знать нужно, — продолбишь луночки, поставишь будочку, затопишь печечку. Таскай-потаскивай!

— И что ловится? — Чубаров явно не верит старику: брехливый, видать, дедок, мастер байки сказывать.

— Окунь больше, попадают чебаки, а то и щука-травянка. Штук тридцать — сорок надёргаешь запросто.

— Лежачок не берёшь? — хохочет Андрон.

— Спирту не прихватываешь?

Смеются мужики над Лукьяном. О такой рыбалке никто не слыхивал.

— Ну, удивил! — трясётся от смеха Андрон. — Бормаш, говоришь? Ты сам Бормаш и есть! У нас так сроду не рыбачат. Летом — сеть под руками. Зимой… выедем на Черемную, стукнем, где поспособней, — рыба сама вверх летит. Будто артезианский колодец. Слыхал про такой? Клади в мешок, понужай обратно. Понял, Бор-ма-а-аш?

Посмеялись мужики, разошлись. Только с той поры Лукьяна редко Лукьяном звали. Всё Бормаш да Бормаш: «Вон Бормаш на конюшню шлёпает», «А что, старик, побормашим?» — и пальцем по кадыку: намекает на выпивку.

Лукьян как будто не обижается. Смолчит, подосадует про себя, поперечного слова не скажет. Знает по опыту: не след в новом месте вступать в раздоры. Заклюют, затюкают. А потом привык, не стал обращать внимание.

Лишь однажды не стерпел старик, сказал Трухину резкое слово. В тот день, когда сосед привёл исхудалого Карьку.

Обманул Андрон Лукьяна, сказал, будто председатель колхоза разрешил дать ему Карьку на охоту. Поверил конюх: как не поверить, если тот сослался на председателя. Неделю проездил Андрон по дальним угодьям. Измотал коня, измучил, привёл кожу да кости. Ахнул Бормаш, схватился за голову: