— Ты что это делаешь, гад?!… - и гад тут же перестал пинать тётку, отскочил от неё, набычась обвёл окружающих оценивающим взглядом… Кроме этой реплики ничего больше не воспоследовало, и тот, как ни в чём не бывало, подобрал с асфальта тёткину потёртую хозяйственную сумку, из которой высыпалось немного вермишели, и, помахивая велоцепью, уже не смотря на лежащую тётку, пошёл на толпу зрителей, — и те сразу расступились перед ним, пропуская…

«Вот ведь, как легко, как просто, всё можно, всё можно, всё можно, всёможно!» — бормотал про себя ОН по пути домой, к неработающему интернету и пустому, давно разморозившемуся холодильнику. Он старался запомнить это новое чувство, которое он уловил, следя за избиением — «Всёможно!», запомнить и внедрить это чувство в себя, в свою натуру, где уже прочно угнездился Дьявол, он теперь был уверен — что вот оно, вернее — она, эта «возможность», — стать другим, и взять что хочешь, — так, оказывается, легко и просто, и никто слова против не скажет, а я, а мне жрать нечего…

Дома он первым делом полез в ящик, где лежали инструменты, которыми он не умел пользоваться, но где, как он знал, есть… ага, вот он! — старый молоток, ржавый, насаженный на ручку, сделанную из обломка хоккейной клюшки, сверху прибитый чтоб не вихлялся ржавым же дюбелем, — не инструмент, а одно название, но ему теперь было в самый раз, вполне достаточно. Сунул его за пояс, так что холодный металл неприятно ужалил в живот, и прикрыл рубашкой навыпуск. «Тварь я дрожащая или право имею», говоришь??» — пробормотал он, озираясь. Сидящий в нём Дьявол наблюдал за ним с одобрительным прищуром. Куда?? Кого?..

Он знал — она постоянно стояла в этом подземном переходе. В любое ремя года, и сейчас — летом, она была одета в старенькое серое польто на синтепоне, тёмный платок, надвинутый на самые глаза, из-под длинных пол польто виднелись носки войлочных ботиночек класса «Прощай молодость». Дряхлая старушёнка, божий одуванчик, она ходила сюда как на работу; стояла на своём посту в переходе каждый день, как у станка или у прилавка, весь световой день, держа перед собой смешной вязаный беретик, куда ей время от времени бросали или мелкие деньги, или, что в последнее время было чаще, что-нибудь поесть: сухарь, полпачки печенья, пару леденцов… Кажется, она стояла тут без выходных, в любой сезон, хотя сейчас, в последнее время, народу проходило мимо совсем мало, а подавали и того меньше; а как-то однажды он видел, как проходящие мимо две полные женщины… одна при виде старушонки сделала движение достать из сумочки кошелёк, но вторая возмущённо дёрнула её за руку: «Да ты с ума сошла, ты знаешь, сколько эти нищие зарабатывают?? Да она миллионерша наверняка, придуривается просто!» — и они прошли мимо, гордо глядя на редкий пробор в волосах кланяющейся, как будто что-то клюющей нищенки.

Вот она и была нужна теперь ему во-первых.

Она стояла на том же месте, и так же как всегда, заслышав шаги, низко наклонила голову, так что из-под платка стал виден мышиного цвета пробор, чуть протянула вперёд вязаный беретик, в котором «для затравки» лежали какие-то цветные бумажки и конфетка в яркой обёртке, — молоток уже был у него в руке, и вокруг — никого, он заранее проверил.

Некоторое время стоя напротив он не двигался, не то чтобы он собирался с духом, — просто он старался запомнить, прочувствовать момент, — момент «до того как», — а потом ещё будет время прочувствовать «после», — обязательно просмаковать, как ценитель смакует вкус дорогого коньяка, — только ублюдки пьют ценный напиток сразу и залпом, ублюдки и быдло; а он — Артист, Дьявол меня забери!

Видя что стоящий напротив человек не двигается, старушонка наконец подняла голову, — со сморщенного личика вопросительно-непонимающе блеснули старческой слезой выцветшие серо-мутные глаза, — и кто-то шепнул рядом «Не сможешь!», — и кто-то испуганно пискнул сзади «Нельзя, нельзя, что ты!..», и кто-то каркнул из-под ног «Легко, легко, всё можно, всёможно!» — и это сработало как детонатор для бомбы, как нажатый спусковой крючок давно заряженного пистолета, — Дьявол вышел, вышел — и взял всё в свои руки, — а Артист шарахнулся в уголок сознания, с облегчением уступая тому место и власть.

Широко размахнувшись, он с силой ударил старушонку чуть выше левого виска, — он был выше её, — около уха, прямо по чёрному выношенному шерстяному платочку, — и от удара её лёгкая головёнка мотнулась в сторону, и она лёгким снопиком тут же и упала набок, выронив из рук вязаный беретик для подаяний.

Дьявол постоял над ней, смакуя новое ощущение… Грома оваций не было. Света софитов тоже. Не было зала — был заплёванный подземный переход, давно не видевший уборки, с кучками мусора; теперь тут серой ещё одной кучкой лежала мёртвая нищенка. Только что убитая им. «Забавно» — пробормотал он, наклонился и поднял выпавшую из беретика конфету. Это был дешёвенький соевый батончик в пёстрой обёртке. Он развернул его, куснул за край, — батончик был старый, совсем засохший. Засунув его в рот целиком, он захрустел им, старясь разжевать. «Забавно» — вновь пробормотал он, теперь рассматривая боёк молотка, — крови не было. Он сунул его вновь за пояс, прикрыл полой рубашки. Надо будет найти себе что-нибудь понадёжнее, со временем, конечно. А сейчас, сегодня — или завтра, надо навестить Арханта. Как, говоришь? Нуб и лузер, да? Нубяра, играть не умеешь, проигрывать не умеешь, чмо? Ну-ну… Хорошо бы чтоб открыл дверь не он, его сразу бы не хотелось, есть у нас с ним что обсудить, — уже буднично, как о деле решённом, подумал он, — и сумку нужно будет с собой взять, вместительную сумку. Должно же там быть что пожрать?..

Вовчик был другом детства. Ещё с детского сада. Их, тёзок, так и различали: Вовка и Вовчик. Трудно было найти больших противоположностей: Вовка всегда был заводилой, душой компании, его всегда любили девочки — ещё с того же детского сада, потом в школе и институте — девушки, и трудно было не влюбиться в высокого светловолосого голубоглазого красавца с обаятельной улыбкой, да ещё склонного к здоровому авантюризму; Вовчик же носил гордую фамилию Хорь, переделанную сверстниками в «Хорька», по жизни был мальчиком болезненным и далёким от физкультуры, зато много читал, много рассуждал, — но за рассуждения ведь девушки не любят… Вполне среднего роста, далеко не крепыш, он постоянно находился в тени своего яркого друга. Впрочем, за Вовчика Вовка всегда охотно вписывался, и череда расквашенных носов и «набитых морд» за одно только обзывание того «Хорьком» тянулась через школу ещё с детского сада; хотя, надо признать, Вовчик на «Хорька» реагировал вполне индифферентно, — привык.

В Вовчике и правда было что-то от хорька — небольшой и суетливый, запасливый, с постоянно опасливым выражением на лице, недоверчивый и неверящий ни в какую любовь кроме материнской, и ни в какую дружбу кроме как с Вовкой, он напоминал хищного маленького зверька. Его воспитывала мать-одиночка, она одно время работала у отца, мальчики ходили в один детский садик и через это были знакомы. Неудачи в личной жизни мама Вовчика реализовала в воспитании маленького сына, всячески вкладывая в него недоверие и опаску перед жизнью, и он вырос таким — опасливым и недоверчивым, готовым спрятаться в норку при первом признаке опасности или куснуть при опасности явной. Девушки его не любили за неброскую внешность и постоянную готовность к обороне, не важно от какой опасности, настоящей или мнимой, готовность ощетиниться при любом шутливом замечании, и он платил им в ответ напускным презрением, хотя в глубине души невыносимо страдал от отсутствия внимания сверстниц. Но товарищ он был хороший и друг надёжный.

Три года назад, когда Владимир собирался спешно отчалить в Штаты чтобы сразу убить двух зайцев: уйти из-под статьи, подождав пока уляжется шум после наглых гонок с полицейскими, сопровождаемыми к тому же стрельбой, что отец через адвакатов и местную прессу постарался раздуть чуть ли не как полицейский произвол и расстрел мирных граждан; и «изучать историю и политологию» под руководством профессора Лебедева; у Вовчика нашлось новое увлечение, полностью соответствующее его хорьково-хомячьей натуре — он увлёкся сюрвивализмом.