— А живите на здоровье, место не пролежите. Горница пустует: внучка в город уехала. Специальность зарабатывает. Экзамены сдает, — пояснил он.

— Заочница?

— Она самая. К лесному делу приспосабливается. Теперь дело таковское: куды хошь — туды идешь. Все и тычутся, куды ни попадя, как слепые кутята… Вы кто же, дачники или по работе? Ну, по работе, так и вовсе ладно. Живите. Тут у нас тихо. Окромя… — дед понизил голос и заговорщицки пригнулся, — бабы моей. Она у меня чистый генералиссимус: целый божий день с утра до ночи всех наповал сражает… Во, слышь, гремит!

В домике загрохотало что-то металлическое, шум перекрыл злой женский голос.

— А, пропасти на вас нет, будьте вы прокляты!…

— Вы ее не особо пугайтесь. Она только так, с виду гремучая, душа у ей добрая… А ведь смолоду тише да ласковей девки в селе не было. И до чего ловко они потом ведьмами обертаются, просто удивительно!

— Может, оттого, что жизнь тяжелая.

— Не особо легкая. Не сахар, нет. Мужик иной раз норовит по жизни бочком, с него как с гуся вода, а бабу как запрягут смолоду, так и тянет… В поле работай, за скотиной ходи, ребят рожай, всех корми, одевай, обстирывай да ублажай… Так и ангела остервенить можно.

Дед Харлампий говорил и не сводил глаз с Боя, который лежал перед завалинкой и внимательно смотрел на него.

— А он не того, не хватит? Что-то больно сурьезно приглядается.

— Он зря не трогает.

— Так пес его знает, что по его зря, а что нет… Он к какому делу приставленный или просто так, для удовольствия?

— Водолаз, спасает тонущих.

— Ну? — восхитился дед. — Вот так хватает и тащит? А что? Такой чертяка вполне может — вон какой здоровущий. За что же он их хватает?

— За одежду, если есть. Или за руку.

— Ну и пускай, — подумав, согласился дед, — пускай уж хватает за что ни попадя, чем в утопленники… Ох, Катря моя взовьется, — засмеялся дед, — чище всякой ракеты… Ну, вы не робейте. Катря, — крикнул он, — тут к нам люди пришли…

— Какие еще люди? — загремело в ответ. — Такие же лоботрясы, как ты? Вот и трепли с ними языком, а мне и так продыху нет, будь оно все проклято!

— Да ты выдь погляди, по делу пришли. Из конторы.

— И в конторе такие же лодыри сидят, бумагу переводят, чтоб они перевелись вместе с ней!…

Вслед за этим пожеланием в дверях появилась коренастая тетка в платке, из-под которого выбивались седые волосы. Подол юбки у нее был подвернут, ноги босы, рукава кофты закатаны, будто она собиралась идти на кулачки со всеми, кто отрывает ее от дела.

Федор Михайлович начал объяснять, зачем они пришли, но не закончил. Глаза-щелочки тетки Катри сузились еще больше, кулаки уперлись в тугие бока, и на пришельцев обрушилась лавина. Что они себе думают в той клятой конторе, если у них есть чем думать? Что у нее, хата — не минай? Дела мало? С утра до ночи как заводная — туда-сюда, туда-сюда… У других людей мужья как мужья — по дому работники, добытчики, кормильцы, а ее бог наградил лайдаком — только язык чешет да хворым притворяется. А все его хворобы — одна дурость и лень, бесстыжие его очи. Вот сидит цацки строит…

— То ж на рыбу, Катря, — вставил дед Харлампий.

— А где та рыба, кто ее видел?… Нет, чтобы кабана покормить — чтоб он сдох! — нет, сидит, как кот, на солнце выгревается да еще всяких бродяг заманивает…

— Сейчас покормлю, — приподнялся дед.

— Сиди, чтоб тебя прикипело к этому месту, опять горячим накормишь…

Дед Харлампий еле заметно ухмыльнулся и подмигнул.

Еще и зубы скалит, бесстыжая душа, когда только господь бог освободит ее от такого мужа-дармоеда… А тут еще поночевщиков принесло, будто у нее мороки без них мало… Что, других хат нету, что все к ней прутся?

Антон во все глаза смотрел на ругающуюся тетку. И эта ведьма была когда-то тихая да ласковая? Наврал дед… «Прогонит, — подумал он. — И ну ее! У такой жить — загрызет. Лучше сразу уйти, а то еще пульнет чем…» Он посмотрел на Федора Михайловича, но тот слушал невозмутимо, с явным интересом. Незаметно заслонив Боя, у которого вздыбилась шерсть на холке, он придерживал его передние лапы ногой.

— Да они же люди, видать, ничего, — ухитрился вставить дед Харлампий. — А у нас все одно горница пустует. Жалко, что ли?

А убирать ее кто будет? Уж не он ли, лысый лайдак? Ему ничего не жалко, не его забота. А ей пополам перерваться?… А если их принесла нелегкая, так чего они поразевали рты, торчат тут, мозолят глаза и не идут в хату, пускай она провалится в тартарары. Что ей, делать нечего — только их уговаривать? А если им что не нравится, пускай идут под три чёрты…

— Нет, почему же, — сказал Федор Михайлович, — очень нравится. Мы остаемся. Где можно умыться?

Уж не думают ли они, что она им будет подавать да прислуживать? Вон колодец, пускай сами воду достают и умываются. Да пусть не наливают там, как свиньи, убирать за ними некому…

— Очень хорошо, — сказал Федор Михайлович. — Пошли, Антон.

— А боже ж мой! — закричала снова тетка Катря. — А то еще что за сатанюка?!

Ругань тетки Катри наскучила Бою, он встал, потянулся и зевнул во всю пасть.

— С ним не будет неприятностей, он воспитанный.

Да на черта ей его воспитание? Еще чего выдумали — таких чертей с собой возить. Их в клетках надо держать, а не к добрым людям водить. Да если б она знала, что они такого чертяку приведут, ни за что бы не пустила. И пусть они его девают, куда хотят, а чтобы ей и на глаза не попадался. Он же всех курей передавит, а потом на людей кидаться будет…

Федор Михайлович вытащил из колодца бадейку воды дед принес ковш. Холодная вода обжигала лицо.

— И всегда она так? — спросил Антон.

— Завсегда! — весело подтвердил дед Харлампий.

Антон пожал плечами:

— Как вы ее выдерживаете?

— Э, милый, да я, может, и живой-то до сих пор скрозь ее руготню. Смолоду я совсем квелый был, болезни до меня липли, как смола до штанов. Чуть что — в лежку. Она как заведет свою шарманку, как примется меня костить, тут, хочешь не хочешь, выздоровеешь…

— Судя по говору, вы коренной русак?

— Костромской.

— А сюда как же попали?

— В гражданскую. В двадцатом, когда белополяков гнали, полоснуло меня, еле выходили. Катря и выходила… Ну, отхворался, отлежался и в мужьях оказался. Тут и прирос…

— Устал? — спросил Федор Михайлович Антона.

— Не очень, только от тетки этой в голове гудит.

— Пойдем пройдемся, гудеть и перестанет. Тут недалеко грабовый массив.

Тропка вилась через сосновый подрост. Бой деловито трусил впереди, распушив задранный полумесяцем хвост. Антона всегда удивляло богатство его сигнальной системы. У других собак он или висит палкой, или раз навсегда свернут бубликом. У Боя он был подвижен и бесконечно разнообразен. Он мог вилять одним кончиком, молотить из стороны в сторону, мотаться по кругу, вытягиваться горизонтально, если Бой шел по следу, задираться вверх вот таким веселым полумесяцем, если шли на прогулку, но, если он поднимался, распушившись, и где-то с половины заламывался вниз, следовало быть начеку — значит, Бой видел или чуял врага и в любую секунду мог ринуться в атаку…

— Боя ты и дома видишь, лучше по сторонам смотри, — сказал Федор Михайлович.

Сосновый подрост кончился, вместе с ним исчезло и солнце. Они вступили в грабовый лес. Перед ними были только голые серебристо-серые или темные трещиноватые стволы. Кроны смыкались наверху в сплошной мрачный заслон. На земле ни кустика, ни травинки — только жухлые, полусгнившие листья да изредка отпавшая тонкая веточка. Буйная веселая зелень, удушливый терпкий зной сосновой рощи остались позади. Здесь было сумрачно, прохладно и сыро. Лес до краев залила гулкая тишина. Шорох листьев, треск ветки под ногами казались оглушительными.

Бой уже не бежал, а шагал пружинным шагом, сторожко поворачивая голову из стороны в сторону. Но вокруг все было немо и неподвижно, их окружали лишь редкие и прямые, как колонны, стволы.