Я могла сохранить все в тайне и просто вышвырнуть Льюиса из дома. Но это было все равно что выпустить на улицу льва. Он станет следить за мной издалека и продолжать убивать, как заведенный. Я могла приказать ему покинуть город, но он подписал долгосрочный контракт, и студия разыщет его везде, куда бы он ни направился. И я не могла заявить на него в полицию. Я вообще не могла ни на кого заявить. Я оказалась в ловушке.

— Знаешь, — сказал Льюис, — никто из них не страдал. Все происходило очень быстро.

— Как это милосердно, — съязвила я. — Ведь ты вполне способен зарезать перочинным ножом.

— Ты отлично знаешь, что это не так, — ласково сказал он.

Он взял мою руку. Несколько мгновений я бессознательно позволяла ему удерживать ее. А потом вдруг вспомнила, что его теплые, нежные, тонкие пальцы убили трех человек, и удивилась, почему это меня больше не ужасает. Решительным движением я высвободила свою руку.

— А тот вчерашний парень, ведь и его ты хотел убить, не так ли?

— Да, но это было бы полным идиотизмом. Я сдуру принял дозу ЛСД и не ведал, что творю.

— Но даже без этого… Льюис, ты хоть понимаешь, что ты натворил?

Он посмотрел на меня. Я пристально изучала его зеленые глаза, совершенную линию рта, черные волосы, мягкую кожу в поисках хоть какого-то признака понимания или признака садизма, но ничего не обнаружила. Ничего, кроме безграничной нежности ко мне. Он смотрел на меня, как смотрят на ребенка, устроившего истерику из-за пустяка. Могу поклясться, глаза Льюиса говорили, что он прощает меня. Такого вынести я уже не могла и… разревелась. Он обнял меня, ласково погладил по голове, и я не оттолкнула его.

— Между нами говоря, — шепнул он, — сегодня утром мы оба уже достаточно поплакали.

Разумеется, у меня страшно разболелась печень. Всякий раз, когда происходит что-то серьезное, случается приступ. Этот длился два дня и дал мне сорокавосьмичасовую передышку, во время которой я не могла думать ни о чем другом. Потом боль постепенно отступила, и мой мозг снова был готов к принятию решений. Может показаться, что два дня мучений — невеликая расплата за три трупа, но критиковать меня за это способен лишь тот, кто сам никогда не корчился от печеночных коликов. Когда я, все еще не до конца окрепнув, выбралась из постели, то просто не могла больше мириться с существованием каких бы то ни было проблем. Я просто поставила на них крест. По значимости я мысленно уравняла преступления Льюиса со своим подоходным налогом. Кроме того, бедняга все два дня не отходил от меня ни на шаг, колдуя над компрессами, лекарствами и отваром ромашки. Он был до смерти перепуган, и я просто не могла укусить кормившую меня руку.

Тем не менее, я решила разобраться с ним раз и навсегда. И едва я снова оказалась в состоянии проглотить бифштекс и запить его виски, я позвала Льюиса в гостиную и предъявила ему свой ультиматум:

1) Он должен торжественно поклясться никого больше не убивать без моего на то позволения. (Конечно, я никогда бы такого не разрешила, но сочла за благо оставить ему некоторую надежду.)

2) Он прекратит принимать ЛСД.

3) Он наконец постарается обзавестись собственным жильем.

В третьем пункте я немного лицемерила. Он с самым серьезным видом со всем согласился. И все же, не желая жить под одной крышей с садистом, я путем наводящих вопросов попробовала выяснить, какой отпечаток оставили на нем эти три преступления. Он мягко — не настойчиво, а именно мягко — заверил меня, что никакого. Он, по его собственным словам, не испытывал ни горя, поскольку плохо знал убитых, ни удовольствия. Это относилось ко всем троим. Также его не мучили ни угрызения совести, ни ночные кошмары; короче говоря, у него не было морали. Я вдруг забеспокоилась: а куда же подевалась моя?

За время болезни Пол Бретт дважды приезжал навестить меня, но я отказывалась его принять. Когда болит печень, больше всего на свете хочется одиночества. А мысль показаться своему любовнику с пожелтевшей кожей, немытыми волосами и опухшими глазами казалась просто оскорбительной. С другой стороны, присутствие Льюиса меня совершенно не смущало. Возможно потому, что между нами ничего не было. А когда в то утро он сказал, что любит меня, причем именно так, как он это сделал, я поняла: даже если я вся покроюсь лишаями, ему наплевать. С чисто женской точки зрения я никак не могла решить, хорошо это или плохо. Именно это я и попыталась втолковать Полу в ответ на его вежливые упреки, когда вернулась в офис.

— Ты позволяешь Льюису заботиться о себе, а меня даже не хочешь видеть.

— Я отвратительно выглядела. Ты бы потом даже не посмотрел в мою сторону.

— Ты знаешь, просто смешно, сколько времени мне понадобилось, дабы убедиться, что между вами двоими ничего нет, но теперь я в этом уверен. Но с кем же он тогда спит?

Мне пришлось признать, что не имею ни малейшего представления. Наверное, две-три ночи он провел в объятиях какой-нибудь молоденькой киноактриски, но, с другой стороны, это были те самые ночи, когда он занимался с Болтоном или кем-то еще. Кроме того, Глория Нэш, восходящая звезда, превратившаяся после смерти бедной Лолы в «Номер Один», уже положила на него глаз и даже пригласила на вечеринку — соблюдая приличия, разумеется, а это значит — вместе со мной. Я спросила Пола, будет ли он там, и Пол ответил, что да.

— Я заеду за вами часа в четыре. Надеюсь, этот маленький вечер на троих закончится лучше, нежели тот достопамятный…

Я тоже искренне надеялась.

— Но все равно странно, что простая драка могла так тебя расстроить. Твои приступы, Дороти, отлично известны всему Голливуду. Первый был, когда Фрэнк сбежал с Лолой, второй — когда Джерри вышвырнул тебя после того, как ты обозвала его грязным ничтожеством, а третий — когда твоя бедная глупая секретарша выпала из окна. Но все это было значительно серьезнее, если можно так сказать.

— Что ты хочешь, Пол? Я старею.

Значительно серьезнее… Если бы он только знал! Боже мой, если бы он только знал… На миг я представила себе его лицо и расхохоталась. От смеха потекли слезы, минут пять я никак не могла успокоиться. Мои нервы явно расшатались, и Пол сразу стал всепрощающим, терпеливым, по-американски надежным, мужественным и даже дал мне свой носовой платок вытереть потекшую косметику. Наконец я угомонилась, пробормотала какое-то наиглупейшее оправдание и в знак примирения чмокнула его в щеку. Мы были в моем офисе. Кэнди ушла, и он начал проявлять ко мне повышенный интерес. Мы решили поехать к нему, и я позвонила Льюису, чтобы он не ждал меня к ужину.

Он оказался дома и все это время с удовольствием возился с «Ролсом». Я велела ему хорошо себя вести, и тут меня снова разобрал смех. Он обещал до утра быть паинькой. С чувством полной нереальности происходящего я отправилась с Полом ужинать в ресторан Шасена, где со мной здоровались сотни людей, которых я не знала. Это было странно. Позже, ночью, лежа рядом со спящим Полом, голова которого, как обычно, покоилась на моем плече, а правая рука обнимала за талию, я вдруг ощутила страшное одиночество. Я владела тайной, смертельной тайной, не будучи человеком, которому вообще можно доверять чьи-либо секреты. Как и тогда, перед рассветом, сон не шел ко мне, а там, в пяти милях отсюда, в своей маленькой кроватке сладко спал мой сентиментальный убийца, и ему снились птицы и цветы.

Отправляясь на вечеринку к Глории Нэш, мы оделись особенно элегантно. Я залезла в черное, расшитое бисером платье, купленное в Париже по сумасшедшей цене; оно было с открытой спиной, остававшейся одним из моих последних козырей. Льюис, в смокинге, с черными блестящими волосами выглядел просто потрясающе: он походил на юного принца, в котором было что-то от фавна. Пол, также в смокинге, имел вид скучающего сорокалетнего богача, что только подчеркивали его светлые волосы с легкой проседью на макушке и ироничный блеск глаз. Я уже мысленно смирилась с неизбежной потерей нескольких бусин с платья, вызванной теснотой в «ягуаре» и зажатостью между двумя смокингами, когда Льюис торжественно поднял руку и сказал: