Как то раз в личной беседе с Иродом я сказал:

— Все дело в том, что ум евреев и ум греков устроен по-разному и конфликты между ними неизбежны. Евреи — серьезны и горды, греки — тщеславны и насмешливы, евреи привержены к старому, неугомонные греки вечно ищут нового, евреи независимы и самонадеянны, греки держат нос по ветру и легко приспосабливаются. Я могу утверждать, что мы, римляне, понимаем греков — мы знаем их потенциальные возможности и их пределы и делаем из греков полезных слуг, но я никогда не возьмусь утверждать, будто мы понимаем евреев. Мы победили их благодаря превосходящим военным силам, но мы отнюдь не чувствуем себя их владыками. Мы сознаем, что они сохраняют древние добродетели своего народа, а мы свои древние добродетели потеряли, и поэтому нам перед ними стыдно.

Ирод спросил:

— Тебе знакома еврейская версия Девкалионова потопа?[51] Еврейского Девкалиона звали Ной. У него было три женатых сына, которые, когда потоп кончился, вновь населили землю. Старшего сына звали Сим, среднего — Хам и младшего — Иафет. Хам был наказан за то, что насмехался над отцом, когда тот однажды напился и сорвал с себя одежды, — он был обречен служить своим двум братьям, которые вели себя более пристойно. Хам — родоначальник всех африканских народов, Иафет — родоначальник греков и италийцев, а Сим — родоначальник евреев, сирийцев, финикийцев, арабов, идумеев, халдеев, ассирийцев и родственных им народов. Существует очень старое пророчество, где говорится, что стоит Симу и Иафету оказаться под одной крышей как начинаются пререкания и стычки. И так оно и есть. Александрия — яркий тому пример. Если бы из всей Палестины изгнать греков, которым здесь не место, было бы куда легче ею управлять. То же можно сказать о Сирии.

— Легче? Кому? Только не римскому губернатору, — улыбнулся я. — Римляне произошли не от Сима и рассчитывают на поддержку греков. Вам бы пришлось тогда изгнать и нас тоже. Но я с тобой согласен в том, что лучше бы Рим вообще не завоевывал Востока. Было бы куда разумней ограничиться потомками Иафета. Александр и Помпей — вот кто в ответе за это. Оба получили титул «великий» за свои восточные завоевания, но я не вижу, чтобы это пошло во благо их странам.

— Все уладится, цезарь, в свое время, — задумчиво сказал Ирод, — если у нас хватит терпения.

Затем я рассказал Ироду, что собираюсь помолвить свою дочь Антонию, которая скоро достигнет брачного возраста, с молодым Помпеем, потомком Помпея Великого. Калигула отобрал у молодого Помпея этот титул, сказав, что он слишком великолепен для мальчика его лет, да и к тому же во всем мире теперь есть лишь один «Великий». Незадолго до нашего разговора я вернул Помпею этот титул так же, как все прочие титулы, забранные Калигулой у знатных римских родов, а вместе с ними и семейные отличия, вроде ожерелья Торкватов и Цинциннатова золотого завитка. Ирод не высказал никаких взглядов по этому вопросу. Я и предположить не мог, что будущие политические отношения между Симом и Иафетом настолько занимали тогда его ум, что он не мог думать ни о чем другом.

Когда Ирод прочно посадил меня на трон и указал, каким путем идти дальше, — уверен, что именно так он рассматривал всю ситуацию, — и получил взамен ряд милостей, он сказал, что должен наконец покинуть Рим, если только у меня нет для него действительно важного дела, с которым не справится никто другой. Я не мог придумать предлога, чтобы его задержать, к тому же чувствовал бы себя обязанным возмещать все новыми землями каждый месяц, который Ирод провел со мной, поэтому после роскошного пира я его отпустил. Должен признаться, что в тот вечер мы были достаточно пьяны, и я ронял слезы при мысли о его отъезде. Мы вспоминали дни своей совместной учебы, и когда никто, по-видимому, не мог нас услышать, я перегнулся через стол и обратился к Ироду, назвав его старым прозвищем.

— Разбойник, — тихо сказал я, — я всегда думал, что ты будешь царем, но если бы кто-нибудь сказал мне, что я стану твоим императором, я назвал бы того сумасшедшим.

— Мартышечка, — ответил он, тоже понизив голос. — Ты — дурак, как я всегда говорил тебе. Но дуракам — счастье. И счастье обычно не изменяет им. Ты будешь богом на Олимпе, а я всего лишь мертвым героем; да-да, не красней, так оно именно и будет, хотя нет сомнения в том, кто из нас умней.

Как приятно было слышать, что Ирод снова разговаривает со мной в своей обычной манере. Последние три месяца он обращался ко мне самым официальным образом, подчеркивая разделявшую нас дистанцию, ни разу не забыв назвать меня Цезарь Август и выразить глубочайший восторг по поводу любого моего мнения, даже если он, как ни прискорбно, был вынужден не согласиться с ним. «Мартышечка» (Cercopithecion) было прозвище, данное мне Афинодором. Я попросил Ирода, когда он будет писать мне из Палестины, класть в конверт вместе с официальным письмом, подписанным всеми его новыми титулами, неофициальное, с подписью «Разбойник», и сообщать в нем все новости как частное лицо. Он согласился при условии, что я буду отвечать ему тем же и подписываться «Cercopithecion». Мы скрепили договор рукопожатием, и тут Ирод пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— Мартышечка, хочешь получить еще один из моих превосходных плутовских советов? И причем даром на этот раз.

— Будь так добр, дорогой Разбойник.

— Мой совет тебе, старина, таков: никогда никому не доверяй. Не доверяй самому преданному вольноотпущеннику, закадычному другу, любимейшему ребенку, любезной сердцу жене или союзнику, скрепившему союз с тобой самыми священными клятвами. Полагайся только на самого себя. Или хотя бы на свое дурацкое счастье, если чувствуешь в глубине души, что и на самого себя положиться не можешь.

Тон его был так серьезен, что развеял винные пары, туманившие мне голову, и пробудил мое внимание.

— Почему ты так говоришь, Ирод? — резко спросил я. — Разве ты не доверяешь Киприде? Не доверяешь своему другу Силе? Не доверяешь молодому Агриппе, своему сыну? Не доверяешь Тавмасту и своему вольноотпущеннику Марсию, который раздобыл для тебя в Акре деньги, а потом носил еду в тюрьму? Не доверяешь мне, твоему союзнику? Почему ты так сказал, Ирод? Против кого ты меня предостерегаешь?

Ирод засмеялся глупым смехом:

— Не обращай на меня внимания, Мартышечка. Я пьян, пьян в стельку. А когда я пьян, я болтаю самые невероятные вещи. Тот тип, что утверждал, будто истина в вине, видно хорошо налакался, когда утверждал это. Знаешь, что на днях я сказал своему мажордому? «Послушай, Тавмаст, я не желаю, чтобы за моим столом подавали молочного поросенка, фаршированного трюфелями и орехами. Слышишь?» «Очень хорошо, ваше величество, больше это не повторится», — ответил он. Однако если есть на всем свете блюдо, которое я предпочитаю всем другим, так это жареный молочный поросенок, фаршированный трюфелями и орехами. Что это я тебе только что наболтал? Не доверять союзникам? Смешно, да? Я на минуту забыл, что мы с тобой тоже союзники.

Поэтому я выбросил его слова из головы, но снова вспомнил о них на следующий день, когда, стоя у окна, смотрел, как коляска Ирода удаляется по направлению к Брундизию; я спрашивал себя, что он имел в виду, и у меня стало тревожно на душе.

Ирод был не единственным царем, присутствовавшим на этом прощальном пиру; там был также его брат Ирод Поллион, царь Халкиды, и Антиох, которому я вернул его царство Коммагену на северо-востоке от Сирии, отобранное у него Калигулой, и Митридат, которого я сделал царем Крыма; кроме того, там был царь Малой Армении и царь Осроены; оба они все эти годы били баклуши при дворе Калигулы, полагая, что безопаснее жить в Риме, чем в собственных владениях, — меньше шансов вызвать подозрение, будто они злоумышляют против императора. Я отправил их всем скопом по домам.

Пожалуй, самым правильным будет продолжить сейчас историю Ирода Агриппы и довести отчет о том, что произошло в Александрии до логического конца прежде, чем вернуться к описанию событий, происходивших в Риме, и хотя бы вскользь упомянуть о том, что случилось на Рейне, в Марокко и на других границах. Ирод вернулся в Палестину с еще большей помпой и славой, чем в прошлый раз. Прибыв в Иерусалим, он снял со стены храмовой сокровищницы железную цепь, которую повесил там раньше в дар Иегове, и заменил ее золотой, пожалованной ему Калигулой; теперь, когда Калигула умер, он мог это сделать, не вызывая обиды. Первосвященник приветствовал его с глубоким уважением, но после того, как они обменялись положенными любезностями, позволил себе попенять Ироду на то, что тот отдал старшую дочь за своего брата: ничего хорошего, сказал он, из этого не выйдет. Ирод был не такой человек, чтобы выслушивать упреки какого-то священнослужителя, даже самого праведного, какой бы пост тот ни занимал. Он спросил первосвященника — звали его Ионафан, — согласен ли тот с тем, что он, царь Агриппа, сослужил хорошую службу богу и евреям, отговорив Калигулу осквернять храм и уговорив меня подтвердить законность всех религиозных привилегий александрийских евреев и даровать такие же права всем евреям, проживающим в империи. Ионафан отвечал, что он поступил превосходно. Тогда Ирод рассказал ему притчу. Однажды богач увидел на обочине дороги нищего, который простирал к нему руки, моля подать ему милостыню и сказав при этом, что они будто бы в родстве. Богач ответил: «Мне жаль тебя, нищий, и я сделаю для тебя все, что смогу, раз мы в родстве. Если ты завтра придешь в банк, то увидишь, что тебя ждут там десять мешков с золотом, в каждом — две тысячи золотых в местной монете». «Если ты не обманываешь меня, — сказал нищий, — да вознаградит тебя Господь». Нищий пришел в банк, и действительно ему вручили мешки с золотом. Как он был рад, как благодарен! Но один из его родных братьев, священнослужитель, который никак и ничем не помог ему, когда он был в беде, на следующий день явился в дом богача. «Это что — шутка? — возмущенно спросил он. — Ты поклялся дать своему бедному родичу двести тысяч золотых в государственной монете, и он поверил тебе, а ты его обманул. Я пришел к нему, чтобы помочь пересчитать деньги, и что же? В первом же мешке я нашел парфянский золотой! Ты же не станешь утверждать, будто парфянские деньги у нас в ходу. Честно это — сыграть такую шутку над бедным человеком?»