Голодная Лухи была гигантской статуей из зеленоватого льда. Она стояла вплотную к самой высокой башне крепости, достигая трех обхватов у основания. Алчная богиня, блестящая и обтекаемая, немного напоминала детскую игрушку, но только увеличенную в тысячи раз. Голова ее казалась несоразмеримо большой по сравнению с телом. Маленькие руки, едва намеченные резцом в толще льда, были похожи на плавники тюленя. Самым замечательным в ней был рот — огромный, распахнутый, шириной в четыре локтя, он приходился вровень с круглой площадкой на вершине башни.

— Статую Лухи каждый год отливали заново, — размеренно продолжала Иглл. — Хотя в Гиперборее никогда не бывает лета, но одну или полторы луны в году солнце припекает так, что лед тает. Сначала, с приходом теплых дней Лухи худеет, делается ниже ростом, потом теряет свою голову, потом обнажается ее ненасытное чрево… Это поистине удивительно, но ее ледяное брюхо всегда оказывается пустым, когда она полностью тает. Нет даже костей и черепов, даже ремней от одежды или подошв от сапог. Голодная Лухи пожирает все…

Итак, выбирая женскую жертву для Лухи, я обычно долго прохаживался вдоль группы ободранных, испачканных и расцарапанных женщин. Но в тот раз было не так. В тот раз лишь только я приблизился к пленным, как тут же выбрал. Вернее, выбрала меня она, моя судьба. Это была юная пленница из Ванахейма, с волосами, как сноп солнечных лучей, с кожей белее снега и глазами, подобными прозрачной воде в высокогорном озере.

Молодой жрец Лухи остановился как вкопанный перед рослой девушкой с непокрытыми, свободно падающими на плечи золотистыми волосами. Она стояла спокойно, не морщилась, не отворачивалась, не стремилась спрятаться за спины других женщин. Ни одной царапины не было на чистой, белоснежной коже лба и щек. Прозрачно-голубые глаза, окруженные густыми светлыми ресницами, смотрели без страха. Россыпь веснушек на переносице и под глазами придавала ей вид совсем юной девочки, хотя по сильным плечам, высокой груди и горделивой осанке можно было заключить, что ей уже не меньше семнадцати лет.

— Не слишком она похожа на Сэтлл, верно? — спросила Иглл, любуясь пленницей.

Конан перевел глаза на застывшую с закрытыми глазами Сэтлл и вновь взглянул на юное и спокойное лицо в хрустальном шаре.

— Совсем не похожа, — пробормотал он. — Ты хочешь сказать, что это… Сэтлл?

— Когда она засмеется, ты увидишь, как похожи у них улыбки и смех. Увидишь, как у обеих скачут в глазах сумасшедшие желтые искры. Впрочем, вряд ли она будет смеяться…

Но пленница из Ванахейма, словно опровергая ее слова, рассмеялась, лишь только стоящий перед ней зеленоглазый жрец произнес что-то. Она блеснула зубами, взмахнув светлой гривой и сузив глаза, и Конан не мог не отметить, что в этот миг она и впрямь чем-то неуловимым напоминала Сэтлл.

— Что ее так развеселило? — спросил киммериец.

— Я сказал ей, что она красивее всех, кого я видел когда-либо, и я должен отдать ее Ледяной Лухи. Но, — сказал я, — сделать этого я не в силах. Мне легче принести в жертву Лухи самого себя. А она рассмеялась и ответила, что если я принесу в жертву самого себя, Ледяная Лухи выплюнет меня обратно.

Конан одобрительно хмыкнул. Прошлое воплощение Сэтлл ему определенно нравилось. Чего нельзя было сказать о ее сестренке…

— Я уже хотел пройти мимо нее и взять первую попавшуюся под руку женщину, любую, чтобы отдать ее Лухи. Но не успел. Великая Жрица заметила, что я о чем-то разговариваю с пленницей. Зрение у нее было отличное. «Отчего ты колеблешься? — громко спросила она меня со своего каменного постамента. — Красивее ее нет никого в этой толпе грязных и испуганных оборванок. Отдай же ее скорее Ледяной Лухи. Лухи ждет!»

Конан увидел, как молодой жрец вывел из толпы пленниц светловолосую девушку. Они медленно шли ко входу в башню, возле которой блестела ледяной макушкой и распахивала ненасытную пасть голодная Лухи. Толпа наблюдала за ними молча, восторженно и нетерпеливо.

— Если бы я не был жрецом Лухи, — прервала тягостное молчание Иглл, с болью наблюдающая за этой сценой, словно переживая ее заново, — я мог бы попытаться упасть перед Великой Жрицей на колени и умолять ее отдать прекрасную пленницу мне в жены или наложницы. Но жрецы обязаны давать обет безбрачия и целомудрия, нарушить который нельзя. Страшная и мучительная смерть грозит нарушителю обета. Я не мог просить, не мог умолять, не мог даже выкупить жизнь пленницы ценой собственной жизни: Лухи не примет вместо прекрасной девушки костлявого и некрасивого жреца… Мы вошли с ней в башню. Жертва Лухи должна быть живой. Получив мертвую жертву или избитую до беспамятства, богиня могла серьезно обидеться. Мужчина мог быть ранен — если он сражался с мертвецом Балу, но женщина должна быть нетронутой, нетронутой и прекрасной, как утренний снег…

Мы подымались по ступеням башни, а следом поднимался стражник, один-единственный стражник, гремящий длинным копьем о гранитные стены. Он должен был присутствовать при жертвоприношении на тот случай, если жертва вздумала бы сопротивляться и цепляться за свою жизнь. Главная башня святилища Лухи очень высока. Мы поднимались долго, очень долго… Люди, собравшиеся в ожидании увлекательного зрелища, уже стали переминаться с ноги на ногу и тихо роптать. Громко возмущаться пугливое простонародье не смело…

Люди, скопившиеся во дворе святилища Лухи, мерзли, скучали и недовольно жестикулировали. Великая Жрица хмурилась, то и дело поглядывая на пустую вершину башни, постукивала нетерпеливо тяжелым посохом о гранитный постамент, на котором по-прежнему стояла, словно величественная черная статуя… Наконец по толпе пронесся вздох облегчения. На верхней площадке башни появился жрец со своей пленницей. По-видимому, у смешливой дочери Ванахейма, в конце концов, сдали нервы, и она потеряла сознание, — потому что жрец нес ее на руках. В развевающихся под ветром одеждах из грубой шерсти ноша его казалась тяжелой и громоздкой. Голова ее была плотно замотана краем ее же плаща, возможно, чтобы криком своим жертва не смущала ледяной покой Лухи.

Подойдя к краю площадки, жрец вытянул вперед руки, и тело девушки рухнуло в холодную пропасть распахнутого рта богини. По толпе пронеслись крики радости. Великая Жрица удовлетворенно расправила сведенные брови, и уголки ее губ приподнялись в скупой улыбке.

Спустя недолгое время, молодой жрец вышел из дверей башни. Следом за ним шел стражник в низко надвинутом на лоб кожаном шлеме. Длинное копье в его руке звенело, задевая за ледяные наросты на земле.

— Сэтлл была моей судьбой, а я — ее, — продолжала рассказывать Иглл. Глаза ее напряженно горели: ни следа былой ледяной насмешки. — Я понял это сразу, лишь только взглянул на нее в первый раз. Такие вещи всегда понимаешь в единый миг. Слов не нужно, объяснения излишни… Сэтлл тоже поняла сразу. Но поскольку она была женщиной, ей оказались нужны еще и слова. Мы сказали их друг другу, пока поднимались в полутьме винтовой лестницы, сказали шепотом, чтобы не мог расслышать поднимающийся следом стражник… Митра свидетель — мне жаль было того стражника, ничего не заподозрившего простофилю, которого не насторожили наши странные перешептывания. Мне было очень жаль, когда я поразил его в горло его же копьем — от неожиданности бедняга даже не успел защититься, — и затем, когда бросал бездыханное тело в одеждах ванахеймской пленницы в ледяную пасть-пропасть… Но то была его Судьба. Моя же Судьба отныне заключалась лишь в том, чтобы не разлучаться больше с найденной моей половинкой. Ни на день. Ни на миг.

…Молодой жрец и ванахеймская пленница пробрались в обитель жреца — небольшую комнату в левом крыле крепости, где прямо на каменном полу валялись старинные книги в деревянных и бронзовых переплетах, магические кристаллы, пожелтевшие от старости берцовые кости и черепа с драгоценными камнями в глазницах, стеклянные колбы всевозможных форм и размеров. Девушка стянула с головы кожаный шлем, и веселые яркие волосы осветили угрюмую каморку отшельника. Они были почти одного роста, жрец и пленница…