— В прямом, — я активно пробивался вниз, к столу. — А что до прочего — то всё получилось. Вот об этом сейчас и поговорим. Только я поем и попью, я больше не могу, честно-о!

— Можно есть и рассказывать, — заметила Лидка.

Колька подал голос:

— А меня всё учит, что с набитым ртом разговаривать неприлично.

Не знаю, прилично это или неприлично, но я, конечно, стал говорить с набитым ртом. И, по мере того, как я говорил, лица моих друзей становились всё более и более обречёнными и разочарованными.

— Вот так обстоят дела, — облизал чайную ложечку и откинулся на спинку старого вертящегося стула.

— Хреново, — подытожил Петька.

— Почему? — я не отказал себе в удовольствии разыграть дурачка. — Думаете, не доберёмся туда?

— Доберёмся! — энергично закивал Колька. — Я знаю это место! Дойдём, точняк!

— Можем и не добраться, — рассудительно заметила Лидка. — Но не в этом дело, Жень...

— А в чём же? — идиотничал я, мысленно переполняясь восторгом.

— Да в том, что самолёт-то у нас поднимать некому, — печально сказала Лидка. — Я чего-то такого и боялась, если честно... Даже если он там стоит в полной боевой и ждёт — что мы можем?

— Вы — ничего, — согласился я. — А я?

Они посмотрели на меня — все четверо. Я улыбнулся:

— Ну, чего уставились? Я-то, на что?

— Не, погоди, — помотал пальцем Петька. — Ты же это. Больной.

— У-ти-ё-о! — пропел я. — А то я не знаю.

— Ну и как же?.. — не понимал он.

— Левым каком через правую каку, — пояснил я. — Мне туда только дойти, а там... как-нибудь взлечу.

«Взлечу — а садиться, может быть, и не обязательно, — подумал я. — Толька мама будет плакать... Матери всегда плачут. Но есть же вещи, которые надо делать. Несмотря ни на что».

Я побоялся, что от этих мыслей размякну — и бодро встал:

— Ну что, пошли, что ли?

— Нет, погоди, — покачал головой Тон. — Завтра к полудню. Сейчас по домам пойдём. Подготовимся.

— Вам виднее, — согласился я. — Думаю, у меня дома засады нет.

— Проверим, — пообещал Петька. — Может это — с тобой переночевать?

— Если... — я хотел сказать «Лидка», но это было бы пошло и глупо, и я закончил: — ...что — покричу.

Мы дошли до аллеи безо всяких происшествий. Но я чувствовал — всё вокруг напряжено, как напряжён перед схваткой борец. И если сейчас нас выпустили — это не значит, что выпустят и завтра.

Мы постояли около ворот. Тон спросил меня:

— Ты правда видел Высоцкого? — я кивнул. — Ну что, я был в этом убеждён, — немного непонятно закончил он и ушёл первым, не оглядываясь.

Потом ушли Петька с Колькой. Вот Петька пару раз оглянулся, и это было понятно — мы-то с Лидкой всё ещё стояли вместе. Но он мог не беспокоиться — я не знал, о чём говорить. И облегчённо вздохул, когда она спросила:

— Ты правда... сможешь?

— Смогу, — твёрдо сказал я.

— Он же старый. Там все приборы другие.

— Все приборы одинаковые, только надписи на другом языке. Тогдашний истребитель — это всё равно, что нынешний спортивный само-лёт. Справлюсь.

— А там... — он показала подбородком вверх. — Если тебе станет плохо... тогда, как же...

— Можно я тебя поцелую? — спросил я.

Она закрыла глаза. Мы поцеловались. И ещё. Я нацелился на третий раз, но Лидка открыла глаза, отстранила меня и сказала:

— Бог любит троицу. Завтра прилетишь обратно за третьим.

— Договорились, — сказал я...

...Я лёг спать как обычно. В смысле — не прятался под кровать, не оставлял гореть свет, не клал под подушку нож. В доме было тихо и пусто, но не страшно.

Хотя какая-то жизнь в нём всё-таки оставалась, но это была не враждебная жизнь. Прозвенел колокольчик. Что-то сказал весёлый голос. Чьи-то шаги простучали в соседней комнате.

Я был не один — и уснул с этой мыслью.

Одному дома было страшно. На самом деле страшно, это был унизительный, тошнотный страх. И самое дикое, что навалился он утром, при свете, не в ночной темноте...

Я ощутил его, едва проснулся. Мне казалось, что солнечный свет душит меня, что он насыщен пылью. В окна я видел, что улица пустынна. Нет, не так. Люди на ней появлялись довольно часто.

Но они не заговаривали друг с другом и вообще делали вид, что не замечают друг друга. Все они спешили в сторону города, и я понял, что многие перебираются к родне или просто в гостиницу. Подальше от улицы, которая сегодня погибнет.

Они чувствовали это. И спасались, как крысы с тонущего корабля. Это было гадкое сравнение, но иного не приходило на ум при виде этих молчаливых спешащих группок. Это была их улица, их город, но они даже не пытались его защитить. А завтра все будут делать вид, что ничего не случилось.

Я привёл себя в порядок — тщательно, аккуратно. Потом — просто чтобы как-то занять время — попытался позвонить в больницу, но в телефоне перебивали друг друга радиоголоса из сороковых годов, и я понял, что, в сущности, эта улица уже не принадлежит нашему времени... и миру.

И что, если я не уберусь с неё немедленно — то всё. Меня не будет. Или случится что-нибудь ещё более страшное, чем смерть. Теперь я был уверен, что такие вещи есть.

Я бы не выдержал и сбежал, продлись это страшное ожидание ещё хоть полчаса. Но как раз когда я опустил на место телефонную трубку и взглянул в окно, я увидел ребят.

Они шли посредине улицы, как в кино, но это было совсем не смешно и не по-киношному. Шли неспеша, но было видно, что это не от нерешительности, а просто потому, что спешить некуда — время ещё есть и всё решено.

Лидки с ними не было, но мой страх, беспокойство и неуверенность отхлынули разом, и я выскочил наружу, их встречать.

Всё было как-то церемонно и чинно. Мы молча поздоровались за руку. Они — все трое — были в камуфляжах, лёгких спортивных кедах-берцах, с рюкзаками. Тон — с гитарой.

Пока я провожал их в дом, появилась и Лидка — тоже молчаливая и так же одетая. Она принялась готовить завтрак, хотя мне есть не хотелось. Мы уселись в зале — сперва молча, потом Тон подыграл себе на гитаре...

Начинается

плач гитары.

Разбивается

чаша утра.

Начинается

плач гитары.

О, не жди от неё

молчанья,

не проси у неё

молчанья!

Неустанно

гитара плачет,

как вода по

каналам — плачет,

как ветра

над снегами — плачет,

не моли её

о молчанье!..24

— Спой про тополя, — попросила из кухни Лидка. Тон кивнул...

И тополя уходят...

Но след их озёрный светел.

И тополя уходят —

Но нам оставляют ветер.

И ветер отхлынет скоро,

Укутанный чёрным крепом...

Но ветер оставит эхо,

Скользящее вниз по рекам.

А мир светлячков нахлынет —

И прошлое в нём потонет,

И маленькое сердечко

Раскроется на ладони...25

Лидка поставила на стол кофейник с крепким кофе, тарелку с бутербродами, высыпала таблетки:

— Нам по три, Кольке две, — сказала она. — Это беньки26. Один раз можно. Съедим перед выходом.

— Мне нельзя, — покачал я головой.

— И мне, — сказал Колька. — Запутаюсь.

— Ясно, — Лидка убрала пять таблеток, остальные разделила на три кучки.

Молча ели бутерброды, запивали кофе. Потом ребята начали потрошить рюкзаки — и одновременно мы обвешивались поверх надетых жилетов на липучках мотками верёвок, фонариками, самодельными гранатами, ножами...

Петька сунул в петлю на поясе обрез повесил за плечо самодельный огнемёт, я оставил себе пистолеты, у остальных оказались по два арбалета, у Лидки — ещё «вальтер» и пистолет-электрошокер.

Я выложил на стол список, составленный ребятами Олега Второго. И поклялся себе, что, если вернусь, обязательно напишу по адресам. Не знаю, что — но напишу...