— Осторожней, — сказал я, озираясь. — Не повреди там...

— Отстань, — огрызнулся он без злости. — Отходим! — и бросился к кустам. Мы тоже отскочили и присели.

Взрыв треснул сухо и как-то несерьёзно. Но ворота постояли и свалились внутрь — с едва ли не большим шумом, чем при взрыве.

— Отныне и впредь, — хладнокровно сообщил Петька.

— Женька, скорей взлетай! — закричал Тон. Я хотел ему сказать, что торопиться надо медленно — и вдруг понял, почему он кричал.

Нет, чудовищ по-прежнему не было. Просто от дальнего края поля катился в нашу сторону вал сворачиваемой земли. Словно какой-то великан скатывал её, как коврик.

— А вы?! — вскрикнул я, не двигаясь с места.

— Взлетай! — Лидка встала между этим валом и ангаром. Раскинула руки. Слева от неё встал Петька, рядом с ним — Колька, справа — Тон с гитарой наперевес. Смешно?

Но вал остановился. Вздыбился на высоту трёхэтажного дома. Распух. Лопнул, извергая невероятное количество дурнотных существ, выходцев из худших моих ночных кошмаров. Они стали медленно охватывать ангар кольцом.

И я бросился в ангар, уже не оглядываясь и слыша, как позади загремели выстрелы и фыркнул огнемёт Петьки. Мои друзья вступили в бой...

...Оба «мессера» были здесь. Они стояли крыло к крылу, новенькие, готовые к использованию. Под крыльями у них висели бомбы — по две пятидесятикилограммовых. И на каждой бомбе было написано причудливыми буквами: Silberfaust

— Оно, — выдохнул я. Сбросив жилет, который теперь мог только помешать, со всеми его причиндалами, махом взлетел на крыло ближнего истребителя. Рванул колпак... что такое?! Ах, да, они же откидываются...

В ангар влетела шестилапая мразь размером с лошадь, вскинула гребенчатую голову, откинулась, разглядывая меня. Следом просунулся Тон, щёлкнул арбалет, тварь рухнула и забилась, дымясь. Тон крикнул:

— Женька, давай же! Их тут тьма! До дождя не уберём...

Его что-то ударило. Что-то, похожее на хвост. И он исчез... Не смотреть. Дело. Дело. В кабине пахло мёртвой кожей, пластиком и металлом. На сиденье лежали краги. Я закинул колпак. Надёрнул перчатки.

Страшно много времени — три, пять, десять секунд — смотрел на панель управления, понимая, что тут всё не так и я никогда в этом не разберусь. Потом всё стало на свои места. Приборы сделались понятными и близкими.

Ещё секунда — прикрыть и открыть глаза. Панель ожила. Вибрация. Гул. Мои руки сами делали нужные движения. Перед носом, где только что находился винт, повис размазанный серый диск. Гашетки...

Я дал полный залп из всего оружия, и стена ангара перестала существовать.

Создан, чтоб летать, подумал я и повёл истребитель вперёд.

Я долечу. По крайней мере — долечу туда. Обязательно.

На себя! Отрыв! Я в воздухе! Но порадоваться не было времени.

Что-то царапнуло по крылу — ого, тут что, и летающие есть? Есть, а как же, вон они... ну и дрянь, это же дракон! Настоящий дракон! Та-та-та-та-та! Та-та! Так, берут их простые пули — или тут и пули не простые? Слева — ещё две! Ну, а вот вам высший пилотаж! Бочка — уууухх!

Сердце рванулось из груди. Лопнули рёбра. От страшной боли я ослеп и понял — всё. Умираю. Вот так. На взлёте. Последнее желание сбылось...

Сквозь красную пелену, уже прочно застилавшую глаза, я видел стрелку альтиметра: 800... 700... 600... «До земли — триста метров. Сейчас будет поздно!» — мелькнула строчка Высоцкого. Когда я умру — я увижу его?

А другие?

Странно: я подумал не о маме, не об отце — они оставались жить, пусть и без меня. Но погибнут ребята у ворот ангара. Умрут в больнице дед и герр Киршхофф (я точно это знал!) И кто знает, сколько ещё людей сожрёт разгневанный отпором неизвестный мир, ползущий через аэродром?

А где-то презрительно усмехнётся Торговец — он-то знал... И порадуется Хозяин, так ловко вползший мне в душу... И пыль будет оседать на чердаке с рулевым колесом... И кто знает, что ещё случится, если я сейчас умру в воздухе?!

Я должен долететь. А потом — пусть. Я сжал боль и застилавший мозг туман в кулак каким-то самому мне неведомым усилием воли. Так срывают на моторе заводские стопорные пломбы, чтобы он дал больше мощности, чем записано в проектах, позволил выиграть метры, секунды — и летел к чёрту, уже не важно.

«Мессер» мчался не в трёхстах метрах над землёй — ниже. Эти твари отстали, и я видел — пруд. Тот самый. N3.

На его берегу пульсировала, билась, как страшное сердце, воронка тьмы — проход. «Портал», — мелькнуло слово. Цель, которую так и не успел поразить полковник Киршхофф. Дверь, открытая самонадеянным мерзавцем...

Справа и слева. Бомбы должны лечь справа и слева. Точно справа и слева. Я увидел, как навстречу мне рванулись щупальца тьмы — и, нажав бомбосброс, круто ушёл в сторону и вниз, под эти разворачивающиеся вполнеба жгуты...

Я не видел, попал ли. Да это уже и не имело значения — второго шанса у меня, у нас — не было.

Потом был удар. И ещё удар. И страшная тряска, выколачивающая из меня жизнь. Хруст. Удары, удары, удары.

А ещё потом самолёт остановился. И накренился на бок.

И я понял, что остался жив.

В разбитый колпак дул ветер. Он был сухой и пах гарью, но это был живой ветер, и он доносил до меня звуки города — вечернего небольшого городка: лай собак, кукареканье петуха, одинокий шум ма-шины и неожиданно очень чистый и близкий звук идущего поезда.

Если это пригородный, то из него выйдут люди и не пойдут короткой дорогой, потому что увидят, как горит полосами сухой кустарник... но это будет последний раз. Когда пожар уляжется, тут протопчут новые тропинки. Быстро протопчут...

Я подумал, что дед и герр Киршхофф вот сейчас пришли в себя. Я не надеялся на это. Я это точно знал откуда-то...

Я почувствовал, что по лицу течёт горячее и липкое — это была моя кровь из раны на лбу, под волосами. Но больно не было. Я вылез на крыло, не удержался и съехал по нему на траву. Оказывается, левое шасси «мессера» не вышло до конца, и самолёт завалился на бок. Вот почему меня так мотало...

Я сдёрнул краги и бросил их на горелую землю. Постоял и пошёл. Просто так, куда глаза глядят, понимая, что так или иначе через полчаса выйду в город. Пусть только прогорит бурьян. Он и здесь только-только сгорел, из-под моих сапог облачками выпыхивала горячая зола.

Я шёл и думал, что на свете на самом деле очень мало важных вещей. Не таких, про которые говорят, что они важные, а — важных на самом деле. И мечта — не последняя из них вещь. Пожалуй, даже первая. Может быть, даже единственная по-настоящему важная... если это настоящая мечта.

С этим я ещё не разобрался, если честно. Ещё я думал, что высплюсь и поеду в корпус. Нет, сначала навещу в больнице стариков, но потом сразу поеду в корпус. Там как раз готовятся к приёму новичков. Я ничего не буду говорить нашему начальнику.

Я только попрошу у него права на один полёт. На десять минут полёта с ним на заднем сиденье, чтобы он убедился сам и не беспокоился. Он не имеет права это разрешить... но и отказать мне он тоже не имеет права.

Не все права записаны в личных делах и санитарных книжках. И кто сказал, что мечту можно прихлопнуть больничным штампом? Жаль, я так и не понял, кто был тот круглолицый весёлый мужчина, который помог мне найти дорогу, но он сказал правильные слова...

А после этого полёта будем разговаривать. Если я буду настойчив, то восстановлюсь сразу на второй курс.

И ещё я думал обо всех, кто в пути. Теперь я знал, сколько человеческих судеб и жизней закручено неведомой силой. Они существовали не на страницах фантастики и не на экранах телевизоров — в реальности и, если мы победили, это не значит, что везде победило добро...

Но я знал теперь и то, что их — сражающихся за него — немало везде, во всех временах и пространствах.

И, может быть, не так уж и безнадёжна эта борьба, как нравится думать кое-кому — из тех, кто не способен бороться сам и готов смириться, кому проще верить, что добра не существует вовсе, что Свет и тьма — одно...