Татуировка сделана в виде спирали, консилер блокирует поворот черных линий. Число, идущее вдоль их кривой, медленно становится видимым, когда я провожу по нему подушечкой большого пальца. Дыхание останавливается, грудь сдавливает, когда цифры становятся видны.

Я видел эти цифры раньше.

О, нет.

Я перекатываюсь на живот, подпираю себя локтями, оживляя планшет. Я открываю свою подпрограмму «Тауэрс», и вот она. Мое загадочное удостоверение. Сирота войны, покинувшая Эйвон — человек, чей идентификатор командир Тауэрс использовала, чтобы сбежать. Тот, кого не должно существовать, кто был слишком маловероятен. Тот, кого я…

Голос Софии возвращается ко мне. «Он охотится на меня. Вот уже почти год он преследует меня…. Каждый раз, когда я думаю, что в безопасности, каждый раз, когда считаю, что оторвалась от него, он тут как тут.»

Я тут как тут.

У меня трясутся руки. Несколько нажатий оживляют ее историю, файлы и картинки заполняют мой экран. Я мог понять это с самого начала. Я мог бы посмотреть и найти ее там, настоящую девушку. Но я был так чертовски самонадеян, так уверен, что Тауэрс заслуживает страданий, уверен, что я достаточно умен, чтобы выследить грязные секреты Лару… так решительно настроен сделать это любой ценой.

Любой ценой. Как будто никакая цена не может быть слишком высокой.

Каждый раз, когда я представлял себе, как Тауэрс бежит, пытается оказаться в безопасности. Каждый раз, когда я ухмылялся в темноте, вытаскивая ее из каждого укрытия, заставляя ее сердце биться чаще… вместо нее это была девушка, спящая рядом со мной с губами, изогнутыми в слабой улыбке. Это была девушка, от которой я без ума. Она бежала в страхе, ее жизнь была разрушена тенью Валета, идущего за ней, по причинам, которые она не могла понять. Тауэрс, вероятно, все это время была на своей тихой ферме, никогда не была заговорщицей Лару, как я ее себе представлял. Я принес Софию в жертву вместо нее. Я был ее монстром, и она оказалась прямо в мои объятьях.

Я не могу точно определить момент, когда я стал этим существом, и я не знаю, как мне удалось ослепить себя настолько. Лару убил моего брата и поставил меня на путь, который я считал благородным. Что это нормально причинять боль тем, кто этого заслуживает, пока я остаюсь хорошим парнем все оставшееся время. Что это нормально быть собакой, и гоняться только за достойной добычей.

Как мне убедить Софию, что я никогда не охотился на нее, никогда не хотел причинить ей боль? Поверит ли она мне, когда я скажу, что все ее страхи были напрасны?

Простит ли она меня?

Как я могу даже сказать ей?

Я откладываю планшет, снова ложусь рядом с ней, и страх пробегает по моему позвоночнику. Я пока не могу разбудить ее. Пока я не знаю, что сказать. Нет, пока не узнаю, как это сказать. Я найду слова, чтобы она поняла, что я никогда не хотел причинить ей боль, никогда не хотел напугать ее. Я покажу ей, что преследовал ее только потому, что искал что-то, что может навредить «Компании Лару», а не ей. Я преследовал женщину, которая, как мне казалось, заслуживала этого, которая хранила секреты. За исключением того, что Антье Тауэрс никогда не использовала удостоверение личности Софии для побега, она делала то, о чем заявила в свое время. Она дождалась отставки и отправилась жить своей жизнью в тишине, в мире, вдали от технологий. Подальше от мира, в котором живет Лару… и людей вроде меня.

Я лежу рядом с Софией в темноте, крутя объяснения в голове, планируя речи, оттачивая слова, чтобы несколько первых остановили ее достаточно надолго, чтобы услышать меня. Она должна услышать меня, даже если она никогда не простит меня. Она должна поверить, что этот негодяй больше не придет за ней. Она должна знать, что она в безопасности от меня. Мои мысли крутятся все круче и круче, пока я не проваливаюсь в беспокойный сон.

Когда я просыпаюсь, одеяла рядом со мной холодные, а Софии нет. Я встаю на колени, сердце учащенно бьется, когда я кручусь, чтобы найти ее.

Она стоит рядом, одетая, и держит мой планшет на коленях. Я забыл выключить его, прежде чем заснуть.

Освещенная призрачно-бледным светом, она позволяет ему покачиваться в одной руке, так что я могу видеть досье, которое я открыл, используя ее номер генотипа. Я вижу ее фотографию, ее настоящую фотографию. Я вижу папки на ее отца, судимости, медицинские справки, трудовые книжки. Вскрытие трупа.

Мое сердце сжимается, разум отключается. Я должен найти оправдание, сказать ей правду, сказать что-нибудь. Но я словно заморожен.

Затем ее взгляд опускается, и я вижу, что лежит у ее ног. Моя книга. Моя древняя, бесценная копия «Алисы в Стране Чудес». Мой счастливый талисман, мой ключ к жизни, которой я жил. Она открыта, и в ней… последний гвоздь в моем гробу. Игральная карта из старомодной колоды, в которую мы с братом играли.

Сердце колотится. Во рту пересохло.

Это Валет Червей.

Валет.

— Все это было притворством? — Я ожидал холода, пустоты… вместо этого София говорит звонко и с жаром от страха, от предательства. В этот момент она не может сдерживаться. — Что-нибудь из этого было настоящим?

Я в ступоре, поток всего, что я должен был сказать, накапливался, как вода в плотине.

— София… — заикаясь, выдавливаю я.

Она приходит в движение, опуская экран, отступая от меня к двери.

Я хочу протянуть руку и схватить ее, заставить остановиться, заставить ее выслушать меня. Если бы я только мог заставить ее выслушать меня. Но я не могу заставить ее остановиться. Я не могу преследовать ее, после всего этого. Уже нет.

— Пожалуйста, подожди, — умудряюсь произнести я. — Пожалуйста… позволь мне…

Она останавливается в дверях достаточно надолго, чтобы оглянуться на меня.

— Если ты снова будешь искать меня, — жестко говорит она, — и я убью тебя. Понял?

Я смотрю на нее с того места, где стою на коленях.

И затем она уходит.

Их слова летят по нашему миру, как волны, и мы учимся ловить их и кататься на посланиях, которые они посылают друг другу. Письма о потерях в их войнах легче всего проследить. Они рассказывают нам о горе и гневе, эмоции настолько сильные, что мы можем цепляться за них и погрузиться в их мир еще на один вздох. Сила их чувств ощутима через невидимые стены между нашей Вселенной и их.

Нет ничего примечательного в том, что одно отправляет нас к маленькому домику, окруженному цветами. Нет причин задерживаться, нет ничего, что заставило бы нас остановиться. Горе этих людей ничем не отличается от горя других, которые мы испытали.

И все же мы обнаруживаем, что остаемся, втянутые внутрь, ведомые через поля и вершины холмов к дереву, на ветвях которого ютится маленький мальчик, прижимая к груди блокнот. Он держит свои слова на бумаге, поэтому мы не можем прочитать их через их гиперсеть, но на мгновение мы можем почувствовать их в его душе.

Затем, когда поэзия иссякает, мы остаемся ждать следующей волны слов, что приблизят нас к пониманию.