Когда стихли раскаты грома в финале, когда ниц распласталась карфагенская царица, лишившая себя в отчаянии жизни, когда запылали стены ее города, испепеленные гневом соперника Энея Ярба, когда в зале стало светло и сквозь открытые двери пробежал, пошевелив декорации, сквознячок, — Державин взволнованно пожал Мариадини руку. Балетмейстер благодарно улыбнулся, и сразу помолодело, похорошело его подвижное, обезьянье лицо.

Он спросил, кто из артистов больше всех понравился Гавриле Романовичу, Державин ответил, что Дидона. О да, кивнул балетмейстер, Пелагея Азаревичева неплохая балетчица, весьма неплохая. Фактура, техника, эмоциональность. Беда лишь — эмоциональность эта бывает чрезмерной. Никак не поймет дансерка, что выступает не в плебейской драме иль комедии, а в патриции среди искусств — высоком балете. Высокий танец — самый красноречивый и самый трудный. Главное — чувство передается в нем только движением, чистым музыкальным движением. Лицо же балетчика закрыто маской. Непроницаемой маской — настоящей или воображаемой — все равно. А что выделывает с лицом Пелагея Азаревичева? Должно быть, придется-таки одеть на нее маску, вздыхает Мариадини…

Державин пожимает плечами. Его как раз и взволновало то, что эта Пелагея Азаревичева чувства своей героини не просто показывала, а вся ими переполнялась, вся ими жила. Хотел об этом сказать, однако Мариадини в своем деле был более сведущ, чем Гаврила Романович. Мнение же людей знающих Гаврила Романович всегда уважает.

Да у Мариадини зоркий глаз — замечает он неуверенность вельможного петербургского гостя. И сразу поспешно добавляет, что, вообще, конечно, Пелагея Азаревичева и ему нравится весьма. Что такую артистку, разумеется, не стыдно показать и на сцене императорской. Что эти Азаревичевы — вся семья удивительно интересная в смысле артистических способностей. Он, Мариадини, заметил, например, кузину Пелагеи. Даже не кузину, а как это… нипоте… дочку старшего брата, вот-вот племянницу. Так из той — вот где Мариадини нисколько не сомневается! — обязательно вырастет петербургская примадонна. Мариадини человек небогатый, а тут не пожалел своих денег — купил ее, Катерину Азаревичеву, у эчеленца Семена Гавриловича. Ибо уверен — вернет эти деньги с немалым барышом. Пока она еще девчонка, Катерина, Дидоной выпускать ее нельзя. Но Мариадини с ней занимается и пройдет год-другой… словом, пусть синьор Державин запомнит это имя — Екатерина Азаревичева.

…Лупоглазый Живокини стоит немного поодаль за спиной хозяина и вновь виден одному Державину. Вновь замечает Гаврила Романович, как грустная улыбка его становится после слов Мариадини насмешливой и сердитой. Что он имеет к своему соотечественнику-балетмейстеру, этот добрый, забавный человек?..

Бал в воскресенье, о котором вспомнил Мариадини, — впереди. Однако некое многолюдное застолье мы все-таки видим — недаром же и об эту пору доносят царю в Петербург, что у Зорича «всякий день комедия или бал».

Не то нынче, конечно, что было когда-то. Ни грома прежнего, ни пышности. Была уже реляция в Петербург, что в имении генерала Зорича живут «без всякого дела разного рода чиновники, а также и иностранцы в немалом числе…», и было уже в ответ на реляцию сердитое царское «удалить!».

За богатыми, как обычно в хоромах, столами не видно сегодня гостей, присутствие которых противоречило бы царскому приказу. Что в будний день тут все-таки столько народу, удивляться не надо — один за стол, тем более за вечерний, Семен Гаврилович по-прежнему не садится. Что слышна все-таки иноземная речь — тоже не пожива для соглядатая-сыщика. Это чужеземцы, которых за чужеземцев здесь никто и не считает: наш добрый знакомый Мариадини, директор благородного училища подполковник из датчан Фливерк, корабельщик грек Дерсакли, швед Ерих Гольц, которому поручен кожевенный завод, отец и сын Давид и Георг Фрезеры, англичане с канатной фабрики. Все они уже шкловские старожилы и новых залетных гостей не любят сами, — а вдруг кому из них придется уступить свое теплое местечко!

Много за столом военных мундиров. Гостеприимный хозяин застолья в шефах Изюмского полка не удержался, в частности, и потому, что очень груб был с офицерами. А вот у себя в Шклове, стоит какому полку или батальону здесь очутиться, приглашает всех, сколько есть там офицеров, столоваться только в фольварке…

Усердствует, звенит бокалами офицерская братва, громовым «виват!» отвечает на тосты, здоровым хохотом — на шутки Державина, на смешки, которые позволяет себе Живокини. О нет, не подумайте, что он с господами за одним столом с начала ужина. Видите, приходит позже, и приходит по неотложному делу — чуть не за горло взял конторщиков некий купчина, который сидит в Шклове едва ли не с ярмарки, это, почитай, четвертую неделю, а фольварк никак с ним не рассчитается. Разбушевался, взбунтовался, ждать дальше отказывается. Грозит немедленно обратиться в полицию, помчаться с самого утра в губернию, если деньги не получит сейчас же. И таки помчится, таки устроит кавардак, совсем ненужный ныне, когда в Шклове царский ревизор. Однако кто же из конторщиков отважится идти к хозяину, когда он пирует, да еще когда денег в конторе все равно никаких? Попросили Живокини, может, он подпишет у Семена Гавриловича вексель. Вексель Семен Гаврилович подмахивает, песку, чтобы присыпать свою подпись, не находит — как-никак не за письменным сидит столом, за банкетным, — тогда он тычет пальцы в солонку, присыпает чернила солью.

— Му-у-дро, эчеленца, весьма мудро, — на всю притихшую залу невинно отзывается на это Живокини. — Векселю лежать долго, присолить, пожалуй, нелишне…

Застывает, немеет застолье, — эдакая дерзость, что теперь будет! Но лишь на мгновение! Глаза у Державина делаются узкими, азиатскими, и он прыскает от смеха. Семен Гаврилович, подумав секунду, стоит или не стоит гневаться, шлепает камердинера по животу и тоже смеется. И вот уже хохочет, заливается все застолье. А Гаврила Романович хватает насмешника за камзол, толкает на кресло рядом и уже не отпускает от себя никуда, — вексель отсылается в контору с гайдуком…

Тем временем на хорах берутся за работу музыканты и игривый контрданс словно выметает из-за стола молодых гостей. Ах, мундиры темно-голубого сукна при малиновых обшлагах и малиновых же с золотом аксельбантах! Ах, рукастые братцы-гренадеры! Если откровенно, то не все вы так уж умелы и ловки на навощенном паркете. Держал на себе паркет и более искусных в пируэте кавалеров. Да не обращайте внимания — танцуйте! Вашим партнершам это неумение по сердцу. Кто они, ваши дамы? Родственницы Семена Гавриловича, которых сползлось к богатому, доброму, неженатому дядюшке — не счесть. Жены его служащих — из тех, что посимпатичнее, посвежее. Соседские помещичьи дочки из домов, где на свои приемы не слишком разгоняются. С вами им милее и проще, чем с уверенными петербургскими искусниками. С теми же они и слово, бывает, стесняются сказать. А с вами, видите, как блестят их глаза! Слышите, как стучат их сердца! Неужели не слышите? Так это просто потому, что у вашей барышни, поручик, уже сердце не стучит — обмерло. От вашего же шумного дыхания. От сладкой надежды, что разогрето оно не только вином и музыкой.

Хорошенькие невесты с мечтой о встрече-чуде, — обмирайте! Чиновные молодицы с мотыльковым желанием и одновременной боязнью подпалить свои крылышки на манящем огне, — флиртуйте! Однако если бы лишь ваши шаловливые личики светили мне сейчас…

Вот эта словно в нежно-сиреневом лепестковом дыме цирцея[9] с высокой, перехваченной алмазным обручем прической, с крупными алмазными же серьгами, с янтарным ожерельем на гордой, словно из мрамора высеченной шее, — почему ее не видно было раньше, за столом?

Не заметил? Такую не заметить невозможно. Вон как на нее оглядываются — мужчины не тая восхищения, женщины с ядовитой злобой. Вон какой растерянный, глуповато-счастливый вид у танцующего с ней угреватого штабс-капитана. И пот струится по лбу. И повылазили из-под не слишком опрятного парика собственные белесые волосы. И спрашивает — вслушаемся в натужные, чувствуется, что из пересохшего горла, слова, — спрашивает он о том же: откуда она такая появилась, почему запоздала, где пряталась раньше? Подбрасывает слово-другое французское, пытается блеснуть комплиментом. Да где ему, сиволапому, из самарской иль пензенской глуши, наследнику какой-то полсотни душ перед эдакой принцессой! Смущается, краснеет, теряется. От непонятного ее молчания — то ли кокетливого, то ли издевательского — в ответ на расспросы. От равнодушно-холодного, хоть и вежливого «мерси, мсье, ву зет треземабль»[10] на его комплименты — какое безупречное, для него самого невообразимое произношение! От грустной окаменелости ее улыбки, когда в танце близко проходится с перепудренной супругой Фливерка Зорич и бросает хитрый, заговорщицкий взгляд.