– Ну, давай расходиться. Стреляй, не раньше, чем я начну. Держись, Миша. Поплутал по кустам, нашел место поудобнее, чтобы локтями можно было упереться в толстый поперечный сук. Вставил рожок. Снял автомат с предохранителя. Передернул затвор. Посмотрел: никого поблизости нет, пустынна Таманская улица… Только троллейбус вдалеке завывает. Устроился и стал поджидать Сметанина. Они сейчас же появились. Две черные машины. Люди наверху любят аспидно-черное. Спереди - «Вольво», в нем Сметанин с водителем, а в двадцати метрах сзади - «Ауди» с двумя охранниками. Водитель показался Гордею знакомым, но тут уж времени на раздумья не оставалось. Дал очередь с дистанции в десять-пятнадцать метров. Какой грохот! Уши заложило, последние патроны, верно, ушли вверх. Еще разок. Отвык от калашника. Философ одиночными лупит. У Сметанина был отчаянный шанс пролететь мимо на скорости. Конечно, Гордей всадил бы весь магазин в его машину, но все-таки шанс был, целиться в такой позиции сложно. Так не вышло. «Вольво» притормозил и то ли пошел на разворот, то ли его юзом потащило, словом, встал поперек дороги. Водитель - носом в руль. Выскакивает Сметанин и машет-машет рукой, как будто хочет что-то рассказать. Гордей, даже не метясь особенно, дал очередь ему в корпус. Попал: мишень его опрокинулась, за покрышку цепляется. Напоследок две секунды примерялся по дергающемуся телу и отправил весь остаток патронов. Было видно, как голова резко качнулась в сторону, у виска и на всю щеку растеклось красное. Угомонилось тело, верная гибель. Готов. Гордей вынул пустой рожок, бросил в пакет, вставил заряженный, передернул затвор……уже в Москве, когда он перешел на должность отсекра в «Демократической России» и продолжал много писать, появилось это неприятное чувство. Вот он сидит у себя в кабинете, говорит, говорит, поясняет, что им делать и как, и все так умно и к месту получается, складно идет, одним словом. И лица молодые, полные энтузиазма, сосредоточены. Кто- то кивает, испытывая огромное внутреннее согласие. Девушки строчат, строчат в блокнотиках. А вот выходят все увлеченные делом интеллектуалы с понедельничной планерки, и чудится, что за дверью один другому тихо так: Старик-то наш совсем сбрендил. - Ну да, власть в голову ударила… - Да какая тут власть, он вообще не того, слабоват. А девушки, слушая вполуха, - хи-хи- хи. Леонид Львович испытывал огромное, совершенно иррациональное желание распахнуть дверь и крикнуть им всем: Какой же я старик! Совсем я еще не старик! Мне сорок два! - и уж тут бы великолепная, роскошная телом Элла, его собственная секретарша, которая не давалась ему целый год, пока он не уволил ее, да так, чтобы без него, чтобы лица ее насмешливого не видеть, уж она бы не упустила б случая подгадить: Чу! Леонид Львович, мы все относимся к вам с полным уважением. Вам показалось. Вам все показалось… Потом, когда его двинули в телеведущие на «Новостях» канала Москва- TV, чувство только усилилось. Среди бела дня казалось - войдет высокий человек, сделает лицо строгое, да прикрикнет: «Вон отсюда, самозванец! Ты сидишь на чужом месте!» Все ладилось: ему доверяли, ему платили немыслимые деньги, его неизменно вставляли в рейтинги ключевых фигур масс-медиа… Но чувство не проходило. Он даже нервным каким-то стал. Все одергивал пиджак, все галстук поправлял - поминутно лезла в голову всякая чушь: не осталось ли пятна от кофе на подбородке; какой это был ужас, когда Леонид Львович поймал собственную левую руку за автономным сумасшествием - пальцы сжимали платочек, платочек стирал с подбородка совершенно несуществующее кофейное пятно, да не перед прямым эфиром, а в пустом кабинете, где никто не увидел бы его. Ему дали главредство в «Демократической России». Сметанину стали сниться дикие сны. Врывались виртуальные милиционеры, вручали ордер на арест. Все повторялось многое множество раз: на вялые попытки разъяснить, что он невиновен, что не он бы - так другой, ответ всегда был один. Дюжий камуфляжник бил ему прикладом калашника в лицо, Леонид Львович вылетал из окна, десятый этаж. А приземлялся в Средневишерске, городишке правильно-квадратном, без прошлого, даже домов порядочных немного: бараки-бараки, возведенные на глухом Урале в темную предвоенную пору по указке геологов зэками. Все ведь было нормально. Здесь, в школе, он легко взял золотую медаль. В УрГУ был четвертым на курсе. В Москве лучше прочих умел угадывать, как прямее угодить Хозяину. Женщины ему хорошие попадались, на женщин везло. Что неправильно, где его подловили, какая сволочь настучала? В школе занимался боксом, три месяца. Во дворе удары показывал парням, так один вышел и говорит: «Я тебя знаю, ты всего три месяца занимаешься. Ты уметь-то ничего не умеешь». И как даст в грудь кулаком. И еще раз как даст. Свалил его, Сметанина. Не столько больно было, сколько обидно. При всех! А рожа-то у камуфляжника родная, средневишерская, как только они его в Москве отыскали! Получил собственную передачу - «Как журналист журналисту». И в первым же эфире с содроганием понял: кто-то спрятался за блесткими линзами камеры и нагло ухмыляется. Уж доберемся до тебя, самозванец! Леонид Львович даже сбился чуть-чуть. Впрочем, мало кто заметил…Когда из придорожных кустов ударил беспощадный огонь, Сметанин в один миг понял: пришли, изобличили! Завизжали тормоза, водитель Васильмихалыч обрызгал дорогой костюм кровью. Все получилось как-то нереально. Открыл дверцу машины, чтоб оправдаться, они обязаны были дать ему второй шанс. И тут ему в грудь как дали, и еще разок как дали. Сметанина прямо на багажник отбросило, сил нет, ноги ватные, не держат. Сползал медленно, одну мысль смог удержать в голове: «Извините меня». Гордей открыл огонь как раз в тот момент, когда задняя «Ауди» проезжала перед Тринегиным. Дистанция - всего несколько метров. Но Миша честно выстрелил первый раз по головной машине. Как договаривались. Хотел очередью, да не вышло почему-то. Еще раз нажал на спуск - еще одиночный выстрел. Посмотрел: предохранитель в порядке, на «очередями» стоит. «Вольво» развернуло… тут он перестал смотреть в ту сторону, потому что передняя дверца «Ауди» отворилась, охранник поставил ногу на землю, все рыщет глазами, где? кто? Затвор передернул. Тринегин ба-бах - по нему. Мимо. Не мог же не попасть! Тот в кабину - юрк, и оттуда с двух рук, красиво так по кустам: раз! два! три! В белый свет, как в копеечку - не видит Мишу за кустами. Философ по бензобаку выцеливает. Выстрелил. Еще разок выстелил. Ошметки от корпуса летят, как раз у того места, где бензобачная крышечка. А ничего не взрывается. Тринегин опять ба-бах. В самую крышечку попал, все без толку. Охранник огонек от выстрела увидел, и второй, который шофер, тоже увидел. Тринегин лег на землю, они по нему стреляют, все над головой, прутики падают, настоящие пули, убьет враз, трупом лежать останешься. Второй по нему через заднее стекло бьет, оно все в дырках. А выйти почему-то боятся. Тут философу повезло. Куда надо его пулька попала. Не то чтобы как следует рвануло, нет, лениво так полыхнуло, задняя часть у машины огнем занялась, бензин горящий капает. Охранники видят, дело плохо. Там Сметанин уже землю пальцами скребет, ему конец. Огонь печет. По капоту второй стрелок очередью - рррраз! «Ну бегите же, черти!» - подумал Тринегин. И вправду, послушались. Репутацию, может, испортили себе охранники: заказчик мертвым телом лег, а они ему никак не помогли, но жизнь, она не казенная, она дороже. Из машины - скок! И в переулок какой-то маленький зайцами порскнули. У заднего штанина вся в язычках пламени. Гордей кричит ему: «Давай-давай! Пошел-пошел-пошел!». Миша к реке. Автомат - бульк, и поминай, как звали. Тринегин по лесочку несется, страшно, что там еще случится, а вдруг они вернутся? Добегает до машины, а Гордей ее уже на асфальт вырулил. «Давай, садись быстрее» - «Ты автомат выбросил?» - молчит, кивает. «Ты убил его? Убил ты его?» - развернулся вправо и понесся по Таманской, - «Убил» - «А не ошибся? Ты ведь не подходил к нему» - «Не долдонь. Мне его было хорошо видно. Никак тут не ошибешься» - «А что ты едешь так медленно, как черепаха ты тащишься!» - «А потому, т-твою-то мать, что мы не убийцы какие-нибудь, а мирные граждане. С пляжа возвращаемся. Чего нам гнать». Тринегин остолбенело посмотрел на Гордея. Замолчал. Степан сошел с ума. Умалишенным стал. «Ты что, дурак, делаешь, милиция горловину у моста перекроет! Нам же тогда конец!». Гордей одним словом ответил, целую мегатонну холодного презрения вложил он в это слово: «Умный!» И тогда успокоился Тринегин. Суета отошла, как воды у роженицы. Было очень плохо, а стало никак. Успокоился немного. Даже мысль действительно умная в голову ему пришла: «В старых цивилизациях, вероятно, высшие эшелоны интеллектуалитета лишаются большей части вполне естественных психологических предохранителей; и даже привыкают естественной считать эту неестественную утрату. Отсюда - наша нелепая, гипертрофированная эмоциональность». Гордей, весь каменный, с Таманской повернул на 4-ю линию, взял налево и пошел по 3-й. Все вроде бы по плану, только он беспокоился насчет охранников: для них бы дело одному Таманскую перекрыть, другому 3-ю линию, тут-то и беда. Других путей из Серебряного бора нету, разве машину бросить и пешком. Или уж совсем вплавь, курам на смех. Но охранники, видно, не очухались. Никакой засады им и в голову не пришло засаживать. Такие работники! «Жигули» описали петлю и вышли опять на Таманскую у самого троллейбусного круга. Мост переехали, милиция - ничего. Треск, может, слышали, но вот не было им приказа перекрыть, и не перекрыли. Гордей свернул во двор на улице Тухачевского. Сказал Мише: «Давай, передавай», - и вылез из машины. Тринегин достал с заднего сидения «Сименс», пощелкал кнопочками. Откликнулась 137-я. Философ ей: