Неприветлив Урал к человеку в этих краях, а порой страшен. То опускаясь крутыми уступами, то вновь громоздясь одна на другую, Уральские горы выглядят хмуро, неприютно. В зимнюю пору господствуют здесь лютые морозы и снегопады, разноголосо завывают бураны и метели, а летом, бывает, хлещут проливные дожди и бушуют ураганные грозы, после которых остаются лесные завалы, и потом долго еще шуршат камушками гигантские оползни.

Случаются и знойные дни.

Первобытная сила, глухомань, дикость: огромные каменные валуны, стволы матерых лиственниц, кедров и поседевших от старости елей обросли белесыми мхами и подернулись не то затвердевшею плесенью, не то какими-то лишаями, а высоченные папоротники местами образовали настоящие заросли: кажется, что это расползся по лесу слоистый зеленый туман…

На вершину одной из гор взобрался грязный, оборванный человек. Тяжело дыша, прислонил к камню суковатую палку, улыбнулся чему-то и, широко перекрестившись, выдохнул:

— Ну, здравствуй, гора Качканариха!

Видать, не впервой оказался он в здешних местах. Низко поклонившись на север, восток, юг и запад, он осмотрел из-под ладони раскинувшийся у подножия горы золотой прииск, перевел взгляд на дымивший вдали Теплогорский чугуноплавильный завод, с интересом понаблюдал еще за чем-то, ведомым только ему одному, и неторопливо стянул со спины тощенькую котомку. Опустившись на камень, подставил ветерку заросшее лохматой бородищей лицо, устало закрыл глаза и блаженно откинул голову.

Нахлынули разные думы. Сколь повидал да пережил за долгие годы… Много где побывал, многому научился. Сводила его горькая судьба с гулевыми бродяжками и такими же, как он, беглыми, кому невмоготу стало от кнута заводского надсмотрщика да лиходейства хозяина. Встречались и старатели-одиночки, что ищут по Уралу и в других краях россыпи золота да самоцветные камни.

Сухо треснул где-то обломившийся сук — будто щелкнул взводимый курок. Человек встрепенулся, испуганно оглядел лес, траву, камни и, не увидев ничего подозрительного, опять привалился к нагревшейся каменной глыбе, полузакрыл глаза.

Строятся по Уралу заводы. Не счесть, сколь их по Уралу коптит. А всем уголек подавай, как хлеб человеку. И расползлись по горам лишаями стригущими вырубки. Понастроили пришлые деревушек, раскорчевали под пашенки облысевшие склоны гор и низины, хоть и знают, что туга землица для крестьянского дела. Но ничего, приноровились людишки, живут. Кое-где и по сю пору еще приживаются. Куда ж деться, ежели второе столетие сгоняют сюда целыми деревнями из Центральной России больного и крепкого, молодого и старого! Надо ж кому-то и заводскую силу пополнять, добывать хозяевам на местных промыслах золото-серебро, каменья поделочные и драгоценные…

Полсотни лет прошло, как препожаловал сюда с войском сам Пугачев, освободитель-царь, но помнят старики его грамоты: «…Жалую я вас всех крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебом и провиянтом, и свинцом и порохом, и всякою вольностью…» Вот когда обезумел народ от свалившейся воли и начал крушить, сжигать заводы-фабрики, дома хозяйские, вешать на суках да перекладинах приказчиков да надсмотрщиков. Ох и гулял тогда народ, полной грудью дышал, как в угаре пьяном был, а потом дорогой ценой за это расплачивался… С кем тягаться вздумали, сиволапые? Закон да власть всегда на стороне у Демидовых, Строгановых, Воронцовых, Шуваловых! Сам вон царь-государь их руку держит! Да только отдельные ухари до сих пор отваживаются — бунтуют да в леса бегут — волю ищут.

Человек подставил солнцу и ветру широкую волосатую грудь и снова оглядел холмистые горы, пади с долинами и примостившиеся в них деревушки с заводами. А окоём вокруг Качканар-горы преобширнейший, до пятидесяти верст окрест можно все обозреть в такую вот погоду ладную.

Неторопливо развязав ремешок на котомке, человек достал туесочек со студеной водой родниковою, краюху хлеба ржаного и черствого, берестянку-солонку и луковку. Посыпав густо на хлеб крупную серую соль, он принялся жевать его не спеша и с охотою. Опять вспомнил свой завод, даже помрачнел. Эвон там вдали, верст за пятьдесят, он дымит. Еще мальчишкой был, когда Строгановы заложили свой завод на речке Бисерти, перекрыв ее большой плотиной. А железорудное месторождение там богатейшее. Полторы тысячи тонн чугуна в год с домны получали — каторжный труд. А им, Строгановым, все еще мало было! Ох и жадные! На одном только Урале полмиллиона десятин лесных и луговых угодий принадлежало им, а крепостных счету не было! Когда умер сам-то Александр Григорьевич, люди думали, что облегчение выйдет, а получилось тошнее тошного… Завод этот Би́серский со всеми приписанными к нему наделами и людишками перешел дочери Строганова — замужней Вере Александровне Шаховской, которую на Урале и в глаза-то не видели.

Заметив взобравшуюся на его босую ногу ящерку, человек не шелохнулся, перестал жевать. А она, любопытная, понаблюдала за ним черными глазами-точками и вдруг, испугавшись чего-то, шмыгнула с ноги обратно в щель под каменьями.

…А потом уж завод Бисерский перешел по наследству же внучке Шаховской, Варваре Петровне, по первому мужу графине Шуваловой. И эта в Петербурге на широкую ногу живет, под стать бабушке. И этой деньгу подавай… Правда, слух прошел, что, недавно овдовев, не ходила она в долгом трауре и вышла замуж за графа, Адольфа Антоновича Полье, не то русского, а может, французика. Много их тут в Россию понаехало.

Приметив вдруг, что ветер закрепчал и пошли тучи с севера, человек начал жевать торопливее. Закончив трапезничать, надел задубевшие от пота и грязи лохмотья холщовой рубахи, не заправляя ее в порты, прихватил армяк с котомкою и начал спускаться с горы, опираясь на ту же суковатую палку-помощницу.

Чем ниже, тем гуще лес. На прогалинах, старых осыпях разноцветье трав. Какая-то птаха свистнула, дятел простучал. А тут как полыхнул с шумом из-под ног косач — путника к кустам шарахнуло — думал, медведь.

А по небу облака уже ва́лом валят, темно-синие, тяжелые. От земли испарения пошли. Духота. По всему видать — гроза надвигается. Деревья запокачивались, заскрипели. И трава шуршит. С горы идется ходко — почти бегом. Но пришелец осторожничает, озирается. Обойдя валежину, шагнул в кусты и увидел там звонкий родничок. Припав ртом, долго и жадно пил, а потом смочил голову, плеснул на грудь студеную воду…

Спустившись к реке Койве, он опять постоял в кустах, прислушиваясь и приглядываясь. Знает человек, что, ее держась, выйдет к Чусовой, и там вдоль берега можно прошагать до самой до Камы. До Дона вольного еще долгий путь — шагать и шагать, а кругом засады стражников, как убережешься?

Здесь-то места свои да знакомые. А он и у себя дома как волк. Если б можно было, то пришел бы еще засветло на завод. Жену с ребятами целых семь годов не видал! Зимой встретился с беглым земляком, так тот сказывал, что жена под надзором все еще. Поди-ко поработай двадцать лет в яме угольной! Да и дети все уже к заводской работе приставлены. Вот придет ночь, огородами прокрадется он к избе отставного солдата деда Попова — человек надежный, не продаст. Многих тайно привечает. Уж всегда поделится куском хлеба, в баньке выпарит, одежонку даст. Любят старика за добрую душу, за сказы о войне да о землях чужих и диковинных. Перво-наперво через него надо повидать семью, потом друга старого Пантелея Копытова и тогда, благословясь, двинуть в дальний путь. Деревень теперь больше встретится, и народ пойдет другой — попокладистей. Повидали на Урале люди всякого, понапуганы, оттого и завели правилом: на ночь выставлять под окно на завалинку кружку молока с краюхой хлеба, чтобы путник-странничек, оборони бог, не возгневался бы и не сотворил какого лиходейства: избу б не поджег, лошадь бы не увел, кур не утащил, семью не вырезал…