Все понимают, что поясница у Антипки к изменению погоды болеть не может, разве поламывает ее оттого, что он целый день не слезает с лошади, что это он говорит лишь в подражание кому-то.

Его таратайку разгрузили давно, но Антипке больно уж хочется сообщить им что-то интересное, важное. Он борется сам с собой, решая, сказать ли это сейчас или приберечь до следующего приезда. Снова притворно зевнув, он не торопясь вытащил из гривы лошади запутавшуюся там травинку, смахнул с ее шеи присосавшегося паута, указал кнутом к подножию горы.

— Э-эвон там седня стражники подстрелили в малиннике человека. Поехали на телеге за ним.

А духота одолевает прииск и всю округу. Работается тяжело. Вершину горы Качканар заволокли черные тучи, и с той стороны доносится далекий раскатистый гром, будто кто перекатывает по ней пустые бочки.

Громыхнуло уже подле прииска. И не успело солнце застелиться тучами, как с неба тяжело упали первые, пробные, капли дождя. Клубя и накатывая из-за гор низкие мрачные тучи, порывистый ветер туго пронесся по прииску, поднимая, завихряя пыль и песок. Громыхнуло сильнее и с треском. Синеву надвигающихся туч полосуют зигзагами молнии. Люди начали торопливо распрягать лошадей, побежали к поселку. Испуганно перекрестившись, Фекла взглянула на Павку.

— Заро́зно пойдем али ждать вас? Ишь какой морок идет с грозой! Как бы к балагану успеть…

— Ты иди, а мы тут управимся и одни, — разрешил ей Павка, торопясь разгрести оставшиеся на грохоте песок и галю. Прихватив кошелку с остатком провизии, Фекла неуклюже побежала к поселку, семеня босыми ногами и придерживая руками живот.

И вдруг надвигающийся лавиной навесной дождь окатил замешкавшихся на прииске. Громыхнуло несколько раз подряд с перекатами, с молниями… День померк. Стало тоскливо и жутко. Мимо Павки с Марфуткой пробежала, повизгивая, напуганная собачонка…

Марфутка помогла Павке снять с вашгерда и запруды тяжелый дощатый желоб, раскопать в запруде окно, чтобы не снесло ее во время дождя бурными сточными водами, сложить на место инструмент, и они тоже побежали к ближайшему балагану.

Они вбежали в первый же попавшийся балаган, набитый мокрыми, грязными, напуганными и растревоженными людьми. Люди стоят плотно, при каждом ударе грома и сиянии молнии жмутся друг к другу, крестятся и шепчут молитвы. В глубине балагана надрывно плачет младенец. Порой слышно, как там же в углу кто-то стонет и старчески кашляет с болью, надрывно.

Марфутка и Павка стоят у самого выхода. Он чувствует, как ее бьет озноб и как она вздрагивает при каждом ударе грома. Очень боится Марфутка грозы.

Сквозь сплошную завесу дождя Павка увидел подъехавшую к соседнему балагану телегу с накрытым рогожей человеческим телом. Увидев, как промокшие стражники торопливо шмыгнули в тот балаган, оставив под дождем лошадь, телегу и на ней труп человека.

— Видала? — Павка взглянул через плечо на Марфутку.

— Бог с тобой! Сумасшедший!

— Боишься, что ли? На него не будем глядеть. Послушаем только стражников…

— А о чем их, душегубов, слушать-то? О том, как они порешили этого человека? Не ходи к ним, Павлуша… Боюсь я…

— Кого боишься-то, его вон или их?

— Всего я, Павлуша, боюсь… — Марфутка горячее задышала в его спину, положила на плечо Павки холодные мокрые пальцы. — Страшно, Павлуша! Ой как страшно мне! Не ходи…

— Ладно, ты тут постой, я сбегаю. Скоро вернусь.

Павка решительно выскочил из балагана под дождь и побежал к балагану с подводой. Увидев его, привязанная к сосне лошадь жалобно заржала. Насмелясь, Марфутка тоже выбежала за Павкой.

В этом балагане народу меньше и сухо. К своему удивлению, Павка кроме стражников увидел тут и Петра Максимовича Горбунова. Смотритель прииска сидел у самого выхода за грубо сколоченным из колотых поленьев столом. На его голове кожаный новый картуз. Ворот шелковой кумачовой косоворотки расстегнут. Заметив вбежавших Павку с Марфуткой, Горбунов улыбнулся им.

— Молодцы! Видел, как беспокоились о казенном имуществе. Похвально и пример другим! А кое с кого я потом строго спрошу, ежели в их вашгердах размоет шлихи [7] и не окажется золота!

На столе перед Горбуновым мокрая котомка, суковатая палка и два небольших узелка из грязных тряпиц.

Пососав с наслаждением короткую трубочку, он не спеша развязал сыромятный ремешок на котомке, выложил на стол туесок, солонку-берестянку и раскисшую под дождем горбушку хлеба. В котомке больше ничего не оказалось.

Горбунов неторопливо придвинул к себе один из лежащих перед ним узелков и начал осторожно его развязывать. Когда он развернул тряпицу, все увидели на ней кучку намытого золота с тускло поблескивающими в ней самородками.

— Ого! Да тут однако ж, фунтов пять чистоганом!

Люди в удивлении сгрудились вокруг стола. Петр Максимович предостерегающе приподнял руку.

— Осади! Что, золота не видали? Обыкновенное, намывное, но не здешнее… Сдается мне, из Сибири…

В углу балагана тяжко вздохнула старуха:

— Ох уж энто золото, будь оно неладно! Сколь народу, скаженное, спровадило на тот свет! От лукавого оно, испытанием великим на землю послано…

— Наговоришь тут, старая, четвергов на неделю! — забасил стоявший подле стола черный, как жук, бородач в разорванной от ворота до пупа мокрой из мешковины рубахе. — Кабы от лукавого было, а не от бога, то бы и нам, грешникам, маненечко перепадало. А то вишь вон как оборачивается…

Мужик многозначительно кивнул на телегу.

— О том же и я, дитятко, ба́ю[8]. Ежели до энтого золоту наша жизнь хоть маленько сносной была, то теперича совсем уж никудышной стала, — тяжко вздохнула старуха. — Изъездили народ, поискожилили. Ро́бят люди на них, ро́бят, а им все мало…

— Ты тут, бабка, однако ж, права. Хозяева-то шибко охочи по денежной части, сколь хошь этого добра подавай, а все одно ему место находят! А ежели наш брат, мужик, сам себе што отпущено богом позволит, то с ним ишь вон как…

Бородач кивнул опять головой в сторону телеги и, встретив строгий взгляд смотрителя прииска, прикусил язык, даже рот прикрыл короткими толстыми пальцами, втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Ты, Пантелей, эти разговорчики прекрати. Не забывайся…

И тут же, было, с обеих сторон к Пантелею подступили стражники, но Горбунов, задумчиво разгребая по тряпице пальцем золото, приподнял бровь.

— Не трожьте его. А ты в другой раз язык-то не распускай. Он у тебя давно плетей просит!

Завязав в узелок тряпицу с золотом, Горбунов принялся за другую.

А гроза не унимается: то разразится сухим трескучим до резкости громом, будто норовит разнести в щепу лес, балаганы, вселить в людей животный страх перед всевышним, то ударяет придавленно-глухо, раскатисто, с отголосками. И молнии то вспыхивают ослепительно ярко, до рези, после чего в глазах у людей долго еще стоит непроглядная муть, то начинают сверкать оранжево, как бы с затаенной угрозой, и тогда даже стражники спешат оградить себя крестным знамением, норовят заслониться от нее чужими спинами…

И не успел Петр Максимович развязать второй узелок, как опять взвоссияла молния, и из-под его рук, между пальцев, полоснуло яркое разноцветье необычных лучей. Людям показалось, что в стол и по рукам смотрителя ударила необычная молния, и они шарахнулись от него в стороны. Да и сам Горбунов от неожиданности руки отдернул, шатнулся прочь. Но тут же все понял и весело загоготал.

В наступившем полумраке пучки разноцветных лучей, затухая, все еще как бы озаряют сиянием балаган.

Пораженный увиденным, Павка так и подался к столу. Горбунов ухватил его за руку, усадил подле себя.

— Молодец, Павлуха, первым из всех сообразил! Не робей, а лучше гляди вот на них и запоминай, что я скажу, показывать тебе буду. Это что? — Горбунов взял с тряпицы кристалл и вытянул с ним руку. — А? Не видывал?