Напившись квасу, Петр Максимович достал из кармана шаровар золотые часы — подарок графа, щелкнул крышкой, время посмотрел. Усевшись за стол, порылся в бумагах, но отложил их в сторону, вновь задумался, трубку раскурил.

— Кони запряжены, Петро Максимович! Вели подавать? — появился в дверях Тишка.

— Что? — очнулся от задумчивости Горбунов и махнул рукой. — Пусть ждет. Недосуг пока!

Не так камни и остальное все волнует Горбунова сейчас, а как бы не нагрянул граф сюда в эти дни, когда сам смотритель, без хозяйского ведома, на свой страх и риск, половину приискового народу распустил домой: страда приспичила сенокосная и у баб в огородах дел невпроворот — гряды заросли, огуречную рассаду пора высадить, на полях сорняки повылазили… Хоть золото и надо добывать, а людишкам как же быть без пропитания? Граф о них и не думает! Какое ему до того дело, как им зиму жить…

Слава о том, что Горбунов дает послабление народу приисковому, дохаживала не раз до хозяина, за что тот и пробовал его прорабатывать. А потом сказал: «Н-ну-с, смотри, поступай как думаешь. Н-но добычу золота не снижать! За нее с тебя будет стро-огий спрос!» Вот и приходится теперь Петру Максимовичу вертеться как меж двух огней.

Адольфовский прииск развернулся в узком логу, где не так давно еще зайцы бегали, росли сплошь ивняк с ольхой, осока да смородинник, лопухи с крапивою, а теперь все это вырезано и вырублено, по дну лога на версту кучами песок, галька, шурфы пробные.

Из ям-выработок, словно из-под земли, лохматые крестьянские лошади с трудом выволакивают груженые двухколесные таратайки. Старатели рассыпались по прииску пестрыми артелками. Грязные, усталые и обозленные, долбят они ломами и кайлами то, что не поддается лопате, перемывают пески, кляня золото и хозяина. Но нет-нет да где-нибудь и затянет кто-то из парней песенку, или захохочут вдруг парни с девками. Не по нутру такое старикам: ишь, развеселилися, окаянные, скоро же позабылось им, как сгоняли сюда народ деревнями целыми, да как выли в ту пору на разные голоса бабы с девками, да как понуро тянулись к новой каторге обозы длинные с курами и телятами, с немудреным скарбом да с детишками…

Павке Попову четырнадцать лет. Но выглядит он взрослее и грудью пошире иных своих сверстников. Ходит без рубахи, с завернутыми штанинами, босым. Побурел от солнечного загара, брови выцвели. Волосы мягкие, цвета спелой ржи, а глаза голубые-голубые и чистые, как топаз. Любая работа в руках парня ладится. Может, этим, а может, иным чем, но заслужил он внимание приискового смотрителя, и тот поставил Павку к вашгерду[5] за артельного. А в артели у него шесть душ: рябая Фекла, пятнадцатилетняя Марфутка, две молодухи погрузчицы да два голопузых подвозчика. Погрузчицы работают вдали у отвалов, а у вашгерда только Павка с Феклой и Марфуткою. Марфутка набрасывает на грохот[6] песок, а Павка с Феклой аккуратно растирают его.

На Марфутке сарафан и рубашка синяя. Передник она подвязывает по-бабьи, под мышками, чем и смешит Павку. Подумаешь, задаваха какая выискалась, под взрослую ладит себя и довольнехонька! На голове у Марфутки вылинявший платочек с голубыми разводами. Внешне она девка статная и красивая: коса черная, брови тонкие, коромыслицем, а глазища цыганские, с блеском, с шалостью… И не поймет никак Павка, чего же больше в них — лукавства, грусти, задора ли? Эти Марфуткины глаза больше всего и смущают его, оттого он так старательно и ворошит по грохоту железным скребком накидываемый Марфуткой песок, дробит ссохшиеся в песке комья глины, ловко подхватывает рукой и откидывает с грохота камни-окатыши, галю крупную, одновременно зорко следя за тем, чтобы вода поступала на грохот ровной струйкою. Заметив в песке кристалл горного хрусталя, цветной камешек, Павка берет его аккуратненько, осматривает и откладывает в растущую кучку камней прямо тут же, подле вашгерда. А сам нет-нет да и посмотрит на стройные, загорелые ноги Марфутки, на подоткнутый подол сарафана…

Фекла — на сносях. Работать ей тяжело. Она то и дело покусывает нижнюю губу, стонет, морщится, хватается руками за свой огромный живот. Из-под выгоревшего до белизны платка то и дело выбиваются начавшие прежде времени седеть волосы. Павка и Марфутка жалеют несчастную. Но на все их уговоры присесть и передохнуть Фекла с испугом отмахивается:

— Да вы чо, милые? А урок-то наш?

Иногда ей бывает совсем уж невмоготу, и тогда она, с мучительным стоном подхватив живот, опускается подле вашгерда. Посидит так пару минут, помучается, хлебнет воды из туеска и опять за скребок или лопату, с трудом поднявшись на ноги.

Снова подъехала таратайка, и Павка с Марфуткой быстро выгрузили из нее песок. Подвозчику нет и семи лет, но он, сидя верхом на лошади, ловко с ней управляется. Это сын Феклы, Захарка, — белобрысый, веснушчатый, толстогубый и курносый малец. С утра и до вечера он канючит: «Ма-ам, хле-еб-ца да-ай!»

Павку с Марфуткой это злит. Но они сдерживаются.

— Давно ли я тебе давала кусок?! Подумал бы сам: откуль у нас эсколь хлеба-то? Просишь и просишь без передыху… — слабо журит Захарку изможденная мать и тут же лезет мокрой грязной рукой в кошелку, чтобы отломить от краюшки кусочек. Сама она хлеб почти не ест, а довольствуется вареной репой и луковкой. Хлеб же весь скармливает Захарке.

— Ма-ало-о… Дай иш-шо-о… — канючит тот.

— Потерпи. Скоро полдничать будем. Онтипко вон помладше тебя, а не надоедает так…

— Посоли-и!

— Ну и шмыгало же ты, Захарушко! Обопьешься ведь!

Фекла солит хлеб и протягивает сыну. Тот с жадностью хватает его, откусив, торопливо жует, но ныть не прекращает:

— Невдосо-оль…

Марфутка прыснула в кулак, а Павка на этот раз не сдержался.

— Ты, тетка Фекла, нашоркай ему солью язык — надолго хватит! Не будет просить столько-то.

Но Фекла не понимает шуток и норовит оправдать сына.

— Да ты чо? В работе-то кому хошь будет есться. А ведь он ишшо дитятко малое, неразумное…

Зато второй возница в артельке, Антипка, — полнейшая противоположность Захарке. Антипке всего лишь шесть лет. Но в повадках и характере он копирует взрослых. Антипка словоохотлив и постоянно привозит к вашгерду приисковые новости. На Марфутку он поглядывает с напускной строгостью.

Антипка любит свою сестру как-то по-своему, затаенно, со скрытой нежностью. Вот и теперь, доставив после Захарки песок, он первым делом осведомился:

— Ты, сеструха, не притомилась ишшо? Отдохнуть бы тебе. Пашке вон чо, он как боров здоров, ему хоть сколь песку-то на грохот набрасывай — перемолотит!

Глаза у Антипки, как у Марфутки — большие, широкие. Глядя на сестру с высоты коня, он, как и его отец, поводит бровью, слова выговаривает неторопливо, с достоинством. Хотя и страшно ревнует он свою сестру к Павке, но норовит это скрыть. Поэтому и Павку как бы старается не замечать, не вступает с ним в разговоры. Зато Феклу, как сестру, журит постоянно. Заметив, как Фекла выронила скребок и обхватила, застонав, руками живот, Антипка нахмурился:

— А ты, тетка Фекла, шибко-то не кожилься. Гляди, береги себя. А то ведь, неровен час, разродишься тут… Это Пашка все измывает вас…

Марфутке смешно от таких его слов. Вот малец, как-то вечером после работы подслушал в балагане ее разговор со старшей сестрой о тетке Фекле и теперь беспокоится за нее!

— Нога-то у тебя как, болит? — спросил Павка.

Антипка тоже не спешит отъезжать после выгрузки песка. Ему здесь нравится больше, чем там, в яме, и с сестрой поговорить хочется.

Недавно лошадь наступила ему на босую ногу, содрала копытом кожу с нее, но Антипка стерпел, не заплакал. Нога и теперь заметно опухшая.

— На месте она, не видишь? Хоть и побаливат, до свадьбы, однако, заживет… — ответил Антипка, даже не взглянув на Павку. Пощурившись на солнце, он почесал кнутовищем свою бурую от загара спину, зевнул, перекрестил рот и изрек: — Поясницу ломить што-то зачало, да и духотишша стоит… Знать-то, грозе быть…