Крутов взял винтовку, подогнал ремень по руке девушки и, опустившись рядом с ней, объяснил, как надо ставить локти и держать оружие. По-видимому, это и в самом деле было не сложно; для убедительности он отвел одну руку девушки в сторону. Приклад остался плотно прижатым к плечу, и винтовка удерживалась одной рукой — левой.

— Ну, смотрите, не подводить! — Крутов ободряюще улыбнулся.

Паренек подал патроны. Крутов попросил девушку сделать несколько холостых щелчков, чтобы проследить, не будет ли она дергать за спусковой крючок.

— Порядок. Только не надо подолгу целиться. Огонь!

После первого выстрела Крутов сказал уверенно:

— Пуля в черном яблоке.

Когда все побежали смотреть мишень, «мазила» тоже не утерпела, кинулась вслед. Крутов один остался на месте. Он видел, как паренек зачеркивал пробоины.

— Сколько?

— Двадцать четыре. Не ожидал…

Крутов ухмыльнулся, словно это он сам выполнил упражнение, и отправился своей дорогой. И вовремя, потому что задержись он еще немного, и штаб был бы закрыт: конец дня.

Его зачислили на довольствие в комендантский взвод, а ночевать разрешили в клубе, потому что в казарме было не повернуться. Работы в клубе и в самом деле оказалось невпроворот, а в армии принято: нужно — хоть совсем не ложись спать, а сделай.

Служба в армии представлялась Крутову прямой и ясной дорогой, шел он на нее с большой охотой, с гордостью, не предполагая, что и на прямом пути можно вдруг сбиться с направления. Никогда не думал, что попадет под арест, и однако… шел людной улицей поселка, завернув руки назад. Без ремня, с расстегнутым хлястиком шинели (как и полагалось по уставу при аресте), он шел под конвоем своего же бойца Мальцева — самого малорослого, слабосильного и незадачливого бойца в роте. Зеваки, которых в воскресенье было предостаточно, посмеивались: «Пат и Паташон!»

— Арестованный, короче шаг! — прикрикнул Мальцев.

Он шагал сзади с винтовкой наперевес, нести ее в таком положении было трудно, а тут еще приходилось рысить, чтобы не отстать от конвоируемого.

— Не ори! — не оборачиваясь бросил Крутов и примирительно спросил: — Тебя кто послал?

— Не разговаривать! — визгливо оборвал его Мальцев. Лишь миновав прохожих, он тихо, доверительно сказал: — Политрук приказал. Вечером, как позвонили, сразу и приказал…

Крутов вспомнил, как не хотел Кузенко отпускать его в клуб. Теперь, при случае, припомнит командиру, да и ему, Крутову, достанется. Стало обидно, больно. Докатился…

— Ну, рассказывай! — сказал лейтенант, когда Мальцев доложил и оставил Крутова в каморке командира роты. В голосе Турова ни иронии, ни издевки.

— Разнимал дерущихся, товарищ командир, — отвечал Крутов, потупясь. — Ну, немного и самому попало…

— Кто и с кем дрался?

— Какие-то гражданские били нашего. Поздно было, не разглядел кого, только знаю, что в шинели был.

— И задержали только вас?

— Только меня. Шапку сбили, искал…

— Значит, вас одного? — недоверчиво переспросил Туров.

— А я не виноват, чего мне было бежать! — с вызовом ответил Крутов.

— Но как же вы не подумали, что кладете пятно на всю роту? Не ожидал, честное слово. Двух недель не прошло, как вас отпустили, и такое… Выходит, прав был политрук, когда советовал держать в роте…

Ночью, в холодном караульном помещении, Крутов почти не спал. Он много передумал, ему казалось, что он сумеет оправдаться перед командиром, не уронив себя. А все выходит не так, проще, и, кроме жуткой неловкости, стыда, в душе ничего нет. Конечно же, Туров прав, осуждая, но что поделаешь: не мог он отказать в выручке Сумарокову, видя, что того бьют! И рассказать об этом честно нельзя: выдашь товарища.

— Ну, так кто же все-таки с вами был?

— Я попался, вот меня и наказывайте, товарищ лейтенант.

— Что же мне с вами делать? — раздумчиво потер лоб Туров. — Ладно, подумаем! — Он глянул на Крутова, покачал головой: — Эх, как вас разделали. Идите в санчасть, что ли…

Понурясь, Крутов вышел из каморки. К нему тут же подошел Сумароков; глаза его беспокойно бегали.

— Не продал меня?

— Что я, не в состоянии ответить за себя сам?

— Ну, спасибо, коли так. Ты, кажись, настоящий кореш. Не робей, ничего они с тобой не сделают…

— Э-э, брось! — отмахнулся Крутов.

ЧП — чрезвычайное происшествие. После вечерней поверки Крутова поставили перед строем роты. Кузенко долго говорил о значении дисциплины. Он заранее готовился к этой беседе, перелистал подшивку «Красной звезды», проштудировал брошюру «О трех особенностях Красной Армии», потому что вопрос надо было поднять на принципиальную высоту. Кое-что он выписал на бумажку, но в темноте не заглянешь в цитату. А собственная речь еще не отработана, сбивчива, и он собой недоволен: не сумел он пропять бойцов словом, не всколыхнул. Он же видит: стоят, слушают, а дай команду разбегутся и про все забудут. Разве позубоскалят…

Кузенко перевел дух и продолжал внушать:

— Красная Армия сильна не только духом интернационализма, но, главное, своей сознательной дисциплиной, готовностью отстаивать в бою Родину до конца. А что мы имеем вместо этого? У нас налицо позорнейший факт: красноармеец Крутов, посланный для выполнения важного задания, достукался до того, что был задержан как организатор драки. Мы не знаем, какие еще черные дела лежат на его совести, но факт налицо — перед нами неустойчивый боец — находка для врагов нашей Родины. Должен вам сказать, что в роте это не единичный случай. Посмотрите на Сумарокова. Как не стыдно бойцу ходить с такой, извините, мордой…

— Упал, товарищ политрук!..

— Это еще надо разобраться, где и когда вы могли упасть, товарищ Сумароков. Предупреждаю, если и вы думаете идти дорожкой Крутова, вам не миновать военного трибунала. Они из одного отделения, и, видимо, не случайно мы сегодня обсуждаем этот тяжкий поступок. Все это — результат слабой дисциплины. Сержант Коваль распустил своих бойцов, не требует с них выполнения устава по всей строгости. Ставлю вам это на вид, товарищ Коваль, и приказываю: ежедневно, в течение месяца, докладывать мне о состоянии дисциплины в отделении…

Лейтенант Туров говорил мало: за нарушение дисциплины красноармейцу Крутову — трое суток ареста. Однако ввиду того, что гарнизонная гауптвахта еще недостроена, арест заменяется лишением увольнительных на месяц.

Никогда еще Крутов не испытывал такого позора, как в эти полчаса, пока его отчитывали перед строем. Даже рубашка на нем взмокла.

— Р-рота, слушай мою команду! — раздался зычный голос Турова. — Напра-во! Ша-а-гом марш! Сумароков, песню!

— Раз, два. P-раз! Р-раз! — подсчитывал ногу лейтенант.

Лихачев подтолкнул локтем Крутова, скороговоркой, между припевом, подбодрил:

— Не вешай головы, Пашка, на то и армия…

— Р-разговорчики! — прикрикнул лейтенант. — Раз-два. Тверже ногу! P-раз, р-раз…

Весь уклад армейской жизни требовал тверже ступать по земле — хозяевами. Перед отбоем, когда сбились у бочки на перекур, Лихачев озорно подмигнул Крутову и спросил:

— Ты что это, Пашка, какому-нибудь иностранцу наподдавал?

— Нет, скорее тот ему! — захохотали вокруг.

— При чем здесь иностранец? — хмуро отозвался Крутов.

— Ну, как же… Чего бы тогда политрук насчет интернационализма распространялся?

— Политрук свое дело знает, — сказал Сумароков и, чтобы как-то загладить свою вину перед Крутовым, добавил: — Пашка кореш что надо…

Лагерь. Ровными шеренгами, как по шнурку, выстроились палатки. Перед главной линейкой, по которой никто, кроме командира полка, не ходит, расстилается обширная поляна — плац. На плацу происходят построения подразделений на вечернюю поверку и занятия по строевой подготовке. За палаточным городком — темный сосновый лес, пронизанный желтыми стрелами аллей. Там, в глубине бора, размещается материальная часть полка — орудия, минометы, склады, а также различные мастерские, столовая, обоз.