— Что это сегодня с тобой? Ты как старик, — заметил техник.

Зацепа с напускной беспечностью махнул рукой:

— Спешка нужна при ловле блох. Помоги-ка лучше привязаться.

Чапля заботливо поправил на летчике привязные ремни, щелкнул замком, по-хозяйски оглядел кабину, все ли в порядке. Осталось ждать.

Справа и слева на соседних самолетах зафыркали турбостартеры, запели, набирая обороты, реактивные турбины, а Зацепе все еще не давали разрешения на запуск. Живот побаливал, правда, не так сильно, как утром, но на душе было как-то неспокойно. Может, зря не сказал врачу или командиру? Полет — не шуточки, с перегрузками связан. Может, пока не поздно, вылезти из кабины? Кто знает, как все это обернется в воздухе?

Зацепа уже начал было медленно снимать перчатки, когда в наушниках раздалась команда:

— 812-й, вам запуск.

И тотчас отпали все сомнения. Зацепа ощущал знакомые запахи герметика, металла — запахи кабины, которые всегда волнуют и настраивают на полет.

Прошло время, когда он на все, что окружало его в кабине, смотрел удивленными глазами. Его действия теперь были точными, скупыми, продуманными. Тем не менее техник-лейтенант Чапля внимательно следил — не упустил ли чего летчик? Затем ободряюще похлопал его по плечу:

— Все в порядке!

Зацепа запустил двигатель и вырулил на взлетную полосу. Вывел обороты. Руки его ощутили бархатистую дрожь металла: турбина работала на полной мощности. Зажатые тормоза с трудом удерживали рвущуюся вперед машину. Летчик включил форсаж. Будоража воздух, истребитель-бомбардировщик могуче пошел на взлет. Вот как бы замедлилось бешеное мелькание аэродромных построек, мчавшаяся навстречу серая лава бетона утонула, и самолет, оторвавшись от земли, стал набирать высоту.

Полигон находился в ста пятидесяти километрах от аэродрома. Валентин летел низко, забираться в облака запрещалось по заданию, к тому же и опыта в пилотировании по приборам было у него недостаточно.

Боевые стрельбы — наиболее ответственный этап в обучении. Над полигоном Зацепа не спешил. Времени было достаточно, чтобы хорошо осмотреться, отыскать среди прочих свою мишень, сделать вначале холостой заход, а уж затем зарядить пушки и — огонь!

На фоне выгоревшей травы едва обозначились светлые изгибы линий мишени. Их несколько, и расположены они в нарочитом беспорядке, как самолеты, рассредоточенные на аэродроме. Каждому летчику дается свой номер мишени, чтобы потом можно было оценить, кто как стрелял. Случалось, путали и лупили по чужой.

Валентин взглянул на наколенный планшет — здесь была тщательно, до мельчайших деталей, вырисована мишенная обстановка. Лишний раз свериться не мешает. Ага, вот и цель. Она приткнулась к самому овражку, неприметная такая, едва различимая с первого взгляда. Боясь потерять ее из виду, Зацепа заложил глубокий крен и, как привязанный, следил за исчезающими очертаниями. И все же мишень пропала.

«Ах, черт, неужто придется делать повторный заход без стрельбы? Эдак покрутишься, и горючки на обратный путь останется в обрез».

Сманеврировав, он вышел на боевой курс и ввел машину в пикирование, напряженно высматривая цель. Стоп! Кажется, она! Да, точно! Вот знакомый овражек. Издали он выделяется бурой окраской.

Машина теряла высоту, земля приближалась, обретая резкость. Мишень обрисовалась, когда высота была уже явно мала. Зацепа нервно стал доворачивать на цель, но с земли сердито крикнули:

— Выводи! — Это руководитель стрельб на полигоне вмешался в действия летчика.

Зацепа поспешно рванул на себя ручку управления. Он испугался, как бы его не отстранили от полета. Такое уже было с одним летчиком из первой эскадрильи — за низкий вывод из пикирования тому запретили работать на полигоне. Конечно, с малой дистанции большая вероятность поражения мишени, но тут, как говорится, палка о двух концах: можно и с землей поцеловаться…

Зацепа зарядил пушки. Загорелись красные сигнальные лампочки — снаряды досланы в стволы, ударники — на взводе. Все готово: стоит нажать на боевую кнопку — самолет содрогнется, и, точно куски расплавленного солнца, вылетят снаряды из стволов автоматических пушек.

Разворот, опять выход на боевой курс. Пора в пикирование!

Машина мчалась к земле на бешеной скорости. Зацепа впился глазами в свою мишень, все его тело в эти секунды было напряжено, и только одна-единственная мысль билась в нем: как бы поточнее прицелиться… И в тот момент, когда почти все было сделано для удачного финала: светящееся кольцо прицела захватило мишень, выдержано необходимое время слежения, и осталось проделать последнее движение — нажать на боевую кнопку, в этот момент адская боль, резкая, как удар кинжала, заставила его инстинктивно поддернуть на себя ручку управления. Длинная очередь потянулась от самолета.

— Кто ж так стреляет! — укоризненно передал с земли руководитель стрельб.

Ничего не ответив и крепко стиснув зубы, чтобы не застонать, Зацепа набирал высоту.

— 812-й, работу закончили? Почему не докладываете? — запросили с полигона.

— Я… у меня… плохое самочувствие… Иду домой.

Голос его был услышан на аэродроме.

— Повторите, у кого плохое самочувствие?.. — забеспокоился руководитель полетов.

— У 812-го…

— Понял. Возвращайтесь немедленно.

На СКП все встревожились. Самолет одноместный, и никто не в состоянии помочь летчику. Справится ли он? К посадочной полосе были подтянуты все средства, способные сразу прийти ему на помощь, как только он приземлится. И врач, и дежурный штурман, и синоптик, и планшетист — все, как один, прильнули к динамику, пытаясь услышать новое известие. Время от времени руководитель полетов справлялся по радио:

— Как дела?

— Держусь…

— «Гранит», я — 867-й, разрешите запуск, — запросил кто-то совсем некстати.

— Запрещаю! Всем находиться на приеме!

И опять — тягостная тишина. Прибежавший на СКП Будко нервно курил и не мог усидеть на месте. Ему-то более всех было понятно, к чему может, привести ухудшение самочувствия в полете, на себе испытал…

— 812-й, как дела?

— Держусь…

Под крылом — зигзаги асфальтированного тракта, зеленый массив тайги. Впереди по курсу смутно проглядывается серая полоса бетонки. Самолет был послушен и легок. Посмотреть с земли — прелесть! Серебристо-белая стрела неслась над тайгой, над полями и речками, одолевая огромные расстояния, словно играючи. В ней ощущалась могучая сила, лёт которой ничем не остановить. Она не подведет тебя, летчик Зацепа, только ты держись, постарайся только! До заветной серой бетонки осталось совсем недалеко — дотяни, дотяни!

Закусив побелевшие губы, лейтенант Зацепа сажал машину.

Операция прошла удачно, без осложнений, и уже через неделю Валентин Зацепа вышел на прогулку. Хирургическое отделение госпиталя он считал самым веселым. Когда в погожий день больные высыпали из палат на улицу, это было уморительное зрелище. Во всяком случае, так казалось Зацепе. Больные напоминали ему скоморохов, вышедших на карнавал. Один волочил ногу в гипсе, толстую, как бревно, другой нес перед собой руку, которая опиралась на хитроумнейшее сооружение в виде ферм, поддерживающих ракету, третий, почти весь в бинтах, сам походил на ракету.

А когда они встречались с сердечниками!..

Острословы из хирургического делили сердечников на три категории. Первая — те, которые услышали первый звоночек. Хватануло сердце — испугались. Скорей в госпиталь. Подлечились, оклемались: ух, пронесло! Этих называли: «Взвейтесь, соколы, орлами». Вторая категория — перенесшие вторичный инфаркт. Эти ходят, ходят и ходят. В руках у них палки. Это «Хоккеисты». И наконец, третья — «А до смерти четыре шага».

Название для третьей группы придумал Зацепа, хотя и сам ходил еще согнувшись, придерживая рукой правый бок. Больные на него не обижались: весельчак парень, а таких в госпиталях любят.

Валентина не забывали. Нет-нет да и заскочит кто-нибудь из товарищей, попавший с оказией в город. Иные приезжали специально и даже не подозревали о том, какое доброе, щемящее чувство благодарности поднималось тогда в душе Валентина. Ну что здесь особенного, казалось бы? Заглянул Заикин, пришел неторопливый, обстоятельный Волков, сунули неуклюже банку компота, кулек конфет, поговорили минут пяток о том о сем…