Самолет Фричинского уходил из поля видимости. Чтобы не потерять его, приходилось до предела напрягать зрение. Сейчас он совсем скроется из виду. Тугие витки виражей, кажется, закручены до предела и возможности машины уже исчерпаны. Но Зацепа знал еще один небольшой секрет и решил воспользоваться им. Продолжая виражить, он вдруг выпустил тормозные щитки.

Самолет задрожал. Нос самолета энергично и плавно заскользил по горизонту, быстро упала скорость. Зацепа убрал щитки, выиграв несколько ценных градусов на вираже. Машина Фричинского опять показалась в поле зрения.

От свинцовой тяжести перегрузок Зацепа устал. Еще немного — и он не выдержит. Ощущение земли и неба потеряно. Впереди сквозь туманную наволочь только чуть-чуть проглядывает акулье тело истребителя, с плоскостей которого срываются сизые струйки поджатого воздуха, а сами плоскости от страшных скоростей и перегрузок будто заломлены к фюзеляжу. А там, впереди ведущего, совсем как в тумане, мельтешит пара «противника»…

«Только бы не отстать! — подстегивает себя Зацепа. — Только бы удержаться!» От перегрузок лицо искажено, веки оттянуты вниз, щеки, как пустые мешки, вибрируют мелко-мелко, кровь отхлынула от головы. Голова как в тисках — не повернуть. Усталый организм требует отдыха, немедленно, сейчас же. Приходится до крайности напрягать волю. Будь это в настоящем бою, тогда усталость равносильна гибели.

«Полосатики» тоже слабели. Это дошло до сознания Зацепы, когда он увидел, что самолеты с черной поперечной полосой на фюзеляже оказались у визирного стекла прицела. Еще две-три секунды, и можно открывать огонь. Но что это?! Машины «противника» вдруг перевернулись на спину и понеслись к земле. Последняя попытка уйти от поражения!

Фричинский и Зацепа, как привязанные, неслись за ними. Скорость нарастала. В глазах стало совсем темно. И тогда Зацепа с натугой закричал, это помогает… В черном небе проявились очертания ведущего, а впереди него пары «противника». Они были совсем рядом. Вот светящееся кольцо поймало и обрамило один из них… Указательный палец Зацепы с силой надавил на боевую гашетку. Неслышно застрекотал фотокинопулемет…

— Я — «Рубин», вам отбой! — властно ворвалась команда с земли.

«Рубин» — позывной Барвинского. Значит, он видел все.

Ручьем катился со лба пот. Кожаная куртка взмокла. Руки дрожали от усталости. Но сердце ликовало: победа! А вместе с ликованием — тупое равнодушие смертельно усталого человека. Скорей бы вернуться на свой аэродром, броситься в густую прохладу трав, раскинув в стороны руки, и пить, пить, пить родниковую свежесть утреннего ветра.

— 114-й и 115-й, я — «Рубин», объявляю вам благодарность! — раздался в эфире чеканный бас генерала.

— Я — 114-й, понял…

— Я — 115-й, понял, спасибо.

Друзья сделали круг над «неприятельским» аэродромом, пронеслись над таежным селом и взяли курс к себе домой.

Весь вечер рядом с поездом бежала маленькая ветлястая речка в веселеньких перелесках. Иногда она, словно испугавшись чего-то, шарахалась в сторону и терялась в темном лесу, который медленно, как спящий медведь, поворачивался за окном. Но потом речка опять выбегала к поезду, а за нею степенно надвигался лес.

Утром речки не стало. Видно, не смогла угнаться за быстрым экспрессом и запуталась где-то в лесах. А может, ей просто оказалось не по пути.

Капитан Кирсанов стоял в узком проходе купе и глядел в окно. Тугой ветер врывался через приоткрытую фрамугу, наполняя вагон запахом воды и трав. Густые каштановые волосы Кирсанова бешено плясали в свежих струях ветра, били по лицу, а он все глядел и глядел на лес, на синеющие дали, на небо, которое было единственно неподвижным в этом движении.

Дорога подходила к концу. О многом было передумано под монотонный стук колес. Вспоминались друзья, годы, проведенные в училище, служба. А поезд уносил его все дальше и дальше от родного полка, от товарищей — от всего того, что было неразрывно с его прежней жизнью.

Словно не веря своему счастью, Сергей дотронулся до кармана тужурки, в котором лежало воинское предписание:

Сбывалась его мечта — единственная и желанная.

И вдруг он снова увидел речку. Может быть, это была не вчерашняя, а какая-нибудь другая, но приметы у нее были знакомые. Она вынырнула из тумана и побежала рядом, на параллельных курсах.

— Здравствуй, — сказал он речке и сам себе удивился: «Что это со мной?»

Двадцать девять лет — не ахти какой возраст, но Кирсанов считал себя парнем бывалым, человеком, что называется, с биографией. Конечно, не все гладко было в его жизни, но, — кто знает? — может быть, именно на таких перепадах и твердеет характер у человека, если хватает у него силы и воли, чтобы не надломиться. Возможно, но нашел бы своего места в жизни и Кирсанов, если бы…

…Все проходило нормально, как нельзя лучше. Спокойный, уверенный голос Кирсанова доложил о выходе из зоны, руководитель полетов уже сделал пометку «Зона свободна», планшетист крестиками сопровождал приближающийся к аэродрому самолет, как вдруг тот же спокойный кирсановский голос произнес:

— Двигатель не запускается.

— Что? Что? — встревожились на командном пункте.

— Выполняю вторую попытку.

— Выполняйте, — подчеркнуто будничным тоном сказал полковник Алимов, но Кирсанов знал, что скрывается за этой кажущейся будничностью.

Не дожидаясь повторного доклада, полковник заговорил этак ласково:

— Поставь рычажок газа на «стоп». Поставил? Теперь нажми на кнопочку воздушного запуска. Не забывай следить за температуркой.

Секунды были тягучи и напряженны.

— Не запускается. Делаю третью попытку. — В голосе Кирсанова теперь звучала тревога.

— Проконтролируй скорость.

И тут обрадованно:

— Есть, заработал!

Когда Кирсанов приземлился, машину окружили восторженные летчики и механики. Его шумно поздравляли, кто-то пытался даже расцеловать, но он с мрачным видом стал пробиваться сквозь стену встречающих, невнятно бормоча:

— Не торопитесь, не торопитесь…

— Командир, — послышалось в толпе, и Кирсанов увидел Алимова. Тот торопливо спрыгнул с газика и тоже бежал навстречу.

— Я виноват, — понурив голову, хмуро сказал Кирсанов.

— Да, докладывать надо сразу. Но ничего, бывает, — ободряюще улыбнулся полковник.

— Вы не поняли — я сам остановил движок.

— Как сам?

— Проверял себя.

Лучше бы Алимов накричал на него, распек так, как только он и умел распекать подчиненных, но он даже ничего не сказал, а лишь с какой-то грустью поглядел на летчика и, повернувшись, зашагал прочь.

Гроза пришла позже.

Вечером Кирсанов вошел в кабинет командира полка, четко отрапортовал:

— Капитан Кирсанов по вашему приказанию прибыл.

— Тот самый? — спросил человек, сидевший за столом, и Кирсанов узнал генерала Лопатина. «Уже здесь? Неужто из-за меня?» Но генерал был спокоен и словно бы мимоходом рассматривал лежащие перед ним бумаги. У Кирсанова отлегло от сердца.

— Тот самый, — утвердительно кивнул головой полковник и повернулся к летчику: — Чтоб я тебя больше возле самолета не видел.

Кирсанов будто не понял. Он продолжал окаменело стоять навытяжку.

— Я вас больше не задерживаю.

Летчик уже подходил к двери, когда услышал за спиной голос генерала: