«Ястребки» плотным строем разворачивались над передовыми позициями пехоты.

Беда подстерегла нежданно. В какой-нибудь сотне метров от советских позиций скрывались тщательно замаскированные фашисты. Земля вдруг изрыгнула сноп зенитного огня. Единственное, что увидел Лопатин: вместо «ястребка» Димы Кирсанова — пыль. На землю посыпались дощечки, планки, железки — все, что осталось от самолета. Понял: прямое попадание снаряда.

…Кажется, только сейчас, и прямо в кабинете генерала, бушевал бой, рвались зенитные снаряды, скрежетала «рама», и вдруг — тишина, долгая, похоронная. Кирсанов не выдержал этой тишины.

— Ну, а вы-то, товарищ генерал? — тихо напомнил он.

Лопатин ответил не сразу. Он сидел, глубоко задумавшись, и тер пальцами седые виски.

— Я? Осколок снаряда и в мой самолет угодил. На парашюте спасся. До сих пор не понимаю, как это случилось. Только что сидел в кабине, и на тебе — ни кабины, ни самолета. Дернул за кольцо парашюта — и темнота сплошная. Очнулся уже в госпитале. Руки как деревянные и голова в бинтах. Пехотинцы подобрали. Пришел в себя, думаю: надо же о танкистах доложить. Ноги в руки — удрал из госпиталя. Добрался на попутке до аэродрома, а там похороны. Кого это, думаю, хоронят. Смотрю, мой портрет в черной рамочке. Остановился я в сторонке и не знаю, что делать. Идет траурный митинг. Все честь по чести. И знаешь, так приятно стало о себе лестные слова услышать: «отважный», «храбрый», «герой». При жизни ведь мне таких слов не говорили. Разволновался я, протиснулся вперед. На меня — ноль внимания. Не узнают. Да и как узнать? В поры лица горячее масло въелось, сколько потом ни отмывал… Как узнать такую страхолюдину! Растолкал я ребят локтями, повязку с глаз повыше задрал. Братцы, говорю, а ведь я живой! А голос у меня в те годы был — ого-го! — травы никли! Что тут началось! Качать меня! Представляешь, на кладбище живого покойничка качают!

Генерал гулко захохотал.

Смеялся и Кирсанов, живо, во всех деталях, представив себе сцену на кладбище.

— А задание? — осторожно спросил он.

— Доложил я все комдиву. Улыбнулся генерал: «Вот что значит чувство воинского долга — с того света явился, чтоб доложить о выполнении задания».

Лопатин немного помолчал.

— А отца твоего мы так и не похоронили. На нейтральной земле остался…

Крупное, властное лицо генерала словно закаменело. На лбу еще виднелись черные крапинки — на всю жизнь въевшееся масло. Но из темных суровых глаз уже уходила горечь воспоминаний, они теплели, оттаивали. И уже совсем повеселели, когда он оторвался от окна и взглянул на Сергея:

— Ну, вылитый батя! Димка и есть Димка! Только вот… С дисциплиной у него не было рассогласованности. И летал, позволь тебе доложить, как бог, и выше себя не прыгал. А ты — в испытатели! Вот и допрыгался: к самолетам не допускают. Обидно?

— Хоть в петлю лезь.

— Ну зачем же в петлю? Ты сам еще таких петель накрутишь!

Генерал встал, грузный, кряжистый и вместе с тем быстрый, подошел к Сергею и будто придавил его плечо своей пудовой ладонью.

— Ладно. Будем считать, что ты свое наказание уже отбыл. Сколько не летал?

— Двадцать два дня.

— Беру грех на душу. Но только ради отца… Будешь испытателем. Но гляди… — Генерал шумно вздохнул. — Не подведи отца. Помни, кому ты всем обязан. Долетай за него…

Потянуло сыростью. Впереди показалась стальная хмурая гладь большой воды. Маленькая речушка смело, с разбегу, бросилась в толчею серых волн и оборвалась. Поезд замедлил ход. Вагоны гулко вкатывались в длинный грохочущий коридор моста. За ажурными переплетениями ферм мелькали лодки, буксиры, речные трамваи.

Вот и вокзал. Кирсанов постоял на перроне, с грустью провожая взглядом исчезающие вдали вагоны.

Миновав проходную, Сергей Кирсанов зашагал по громадному двору. За углом гаража он увидел взлетно-посадочную полосу, сливавшуюся у горизонта с землей, и похожий на теремок, весь в черно-белую шахматную клетку домик стартового командного пункта. Тут же, неподалеку, стоял ангар с полукруглой крышей и рядом с ним — двухэтажное здание с башенкой, над которой безжизненно болталась традиционная «колбаса» — длинный матерчатый мешок с полосами, указывающий направление и силу ветра. Кирсанов догадался, что это и есть заветная летно-испытательная станция.

Было тихо, безветренно и от этого знойно. Под окнами дома в небольшом дворике густо зеленели деревца. На бетонированном пятачке перед зданием дремал коричневый автобус. Чуть поодаль — черная «Волга». Но самое главное, что вызвало живейшее любопытство у Кирсанова, — это самолеты новой, необычной формы, стоявшие близ ангара.

Не было слышно ни голосов, ни гула аэродромной жизни.

«Тихо, как на даче», — подумал Кирсанов. Он решил перекурить, собраться с мыслями и внутренне подготовиться к ответственной минуте. Кто-то, кажется Суворов, сказал, что всякое дело надлежит начинать солидно, а кончать блистательно. Насчет окончания мысли еще не возникали, а вот подумать, как предстать перед теми, с кем придется служить, может, не год и не два, Кирсанову был полный резон. Пускать в глаза пыль он не собирался, но и показать себя тюфяком тоже не хотелось. Как-никак, а он должен был представлять в новом коллективе строевых летчиков. Так напутствовал его командир полка полковник Алимов. И еще он сказал при прощании, что завидует ему. По-хорошему завидует. Ведь испытательная работа — вершина летного труда. Товарищи тоже не скрывали своих чувств: повезло!

Кирсанов и сам еще не верил неожиданному счастью. Почему именно ему, Кирсанову, повезло, а не Володе Михайлову, который буквально бредил испытательной работой? Рапорт за рапортом строчил, но все они безнадежно оседали в письменном столе командира полка.

«Надлежит начинать солидно…» Значит, основательно, прочно. Сначала не торопясь ознакомиться, войти в курс дела, а уж потом, как говорится, брать быка за рога.

Вдох, выдох, как перед решающим стартом, — и Кирсанов взялся за ручку двери. Открыл — никого. Он обошел все комнаты, но не встретил ни души. Здание точно вымерло. Перед дверью с надписью: «Летный зал. Посторонним вход строго воспрещен!» — он замешкался, но вспомнил, что отныне он здесь не совсем посторонний, и вошел.

Ничего особенного. Диваны, журнальные столики, посредине — два больших стола: теннисный и бильярдный. Шары разбросаны в беспорядке — видимо, игру внезапно оборвали; шахматная партия была тоже не окончена; на диване валялись газеты и журналы.

Кирсанов мельком окинул стены, увешанные картинами, и подошел к трюмо, стоявшему в углу рядом с радиоприемником. Глянул на себя в зеркало и остался доволен своим видом: костюм сидит ладно, лицо свежее, хотя он и с дороги.

Кирсанов вышел из летного зала, не зная, что ему делать дальше, и увидел высокую черноволосую девушку, торопливо идущую мимо.

— Вы не знаете, куда все подевались? — остановил он девушку.

— Ушли на митинг.

— Что за митинг? — поинтересовался Кирсанов.

— А, значит, вы у нас новичок, — слегка улыбнулась девушка. — Новую машину будем осваивать.

— А вы, случайно, не знаете Гранина?

— Знаю. Его тут все знают.

— Может быть, вы меня с ним и познакомите?

— Идемте.

Шагая рядом с девушкой, он украдкой разглядывал ее: лицо усталое, но очень мягкое, женственное.

— А вы, случайно, не здесь работаете?

— Вы проницательны. Случайно — здесь. Я врач на летно-испытательной станции.

— В таком случае нам придется часто с вами встречаться.

— Почему?

— Я летчик, прибыл к вам работать испытателем.

— Это хорошо, а то у нас запарка, — сказала девушка и вдруг развела руками: — Опоздали…

Навстречу им из огромного сборочного цеха повалили люди. Они еще были разгорячены, что-то обсуждали, жестикулируя, — видно, новое дело их по-настоящему взволновало.

Маленькая группа в кожаных куртках отделилась от толпы, и Кирсанов сразу догадался: испытатели.