— Уф, разве так можно! — облегченно выдохнула она и медленно опустилась на стул. И Сергей увидел, что руки ее дрожат.

Она нащупала тонкими прохладными пальцами синюю бьющуюся жилку на кисти Кирсанова и стала отсчитывать, посматривая на секундомер.

— Чуточку повышенный, — сказала она.

— Так ведь летать! — Голос его дрогнул.

— Лети, Сергей!..

В комнате заказчика, как всегда, было людно и накурено. Сизый табачный дым слоями висел в воздухе. Механики буквально атаковали Крученого, а тот терпеливо и невозмутимо, не теряя самообладания, просматривал дела самолетов — объемистые папки, давал распоряжения своим техникам и инженерам, что-то записывал в журнале, отвечал на телефонные звонки.

Конец месяца. План жмет.

— Сергей Дмитриевич, — позвал Крученый, едва Кирсанов вошел. Голос у Крученого вконец осипший от постоянного напряжения: — Полетите на двадцать третьей. Вот ее дело, ознакомь…

Окончание фразы потонуло в реве взлетевшего самолета.

— Опять Гранин пошел.

Сергей мельком пробежал некоторые страницы и, захлопнув папку, пошел одеваться. Механик Катко следовал за ним, как тень: из комнаты заказчика — в гардеробную, из гардеробной — к автобусу, оттуда — к самолету, ничего не говоря, но красноречиво поглядывая на часы.

«Не торопи, парень, я сам спешу», — хотелось сказать Кирсанову.

Мускулистые, в ссадинах, руки Катко вдавливали под парашютные лямки крутые плечи Кирсанова, раздавшиеся в высотном скафандре, а на лице механика — извини, мол, иначе не втиснешь.

— Трамбуй, трамбуй, выдержу! — подбодрил Сергей.

Тягач стал буксировать самолет на стартовую площадку. Позади тянулась спецмашина с аккумуляторами — пускач. Остановились неподалеку от берез с обугленными ветвями: их постоянно обдают раскаленные газы, когда самолеты разворачиваются на взлетную полосу при выруливании.

«Надо прибирать обороты и разворачиваться за счет инерции», — пожалел Сергей березы и включил радиостанцию.

Лампы прогрелись, и в наушниках стало слышно характерное потрескивание эфира. Сейчас в бесконечный океан звуков полетят слова: «Разрешите запуск?» И руководитель полетов скажет: «Разрешаю». Но прежде надо проверить, все ли в кабине готово к полету. Все ли? Так и есть, чуть было не забыл включить самописцы.

— Я — четыреста первый. Шасси выпустил. Разрешите посадку?

По голосу Кирсанов узнал Гранина. Придется немного подождать, когда он приземлится и освободит полосу. Это недолго. Раскинув по бортам руки, затянутые в кожаные перчатки, Сергей поглядывал в левую сторону, откуда должен был появиться самолет. Пронизывающий ветер высекал из глаз слезу. Рядом покрякивал Катко, сидя на стремянке. Вислый цыганский нос его посинел от холода, продубленная смуглая кожа лица была вся в лиловых пятнах.

Сергей приметил в небе точку — самолет на заходе. Глиссада планирования проходит как раз через весь город. Чтобы добраться из одного конца в другой, приходится около часа болтаться в грохочущем трамвае. А тут — секунды.

Машина Гранина, ощетинившаяся закрылками и тормозными щитками, снижалась.

Вдруг в эфир ворвалась скороговоркой неестественно возбужденная речь:

— Я — четыреста первый… падают обороты…

Сергея обожгло: «Гранин!»

— Я — «Сокол»… — начал было руководитель полетов, но его перебил тот же взволнованный голос, нетерпеливо и отчаянно:

— Двигатель стал! Эх, как не вовремя!

Высота была предельно малой, и руководитель полетов выдохнул:

— Катапультируйтесь!

— Не могу… — В наушниках тяжелый вздох. — Город…

Сергей с ужасом понял: положение Гранина безвыходное: без двигателя самолет — снаряд, но пока еще хоть как-то управляемый. Без человека самолет — страшная разрушительная сила.

Сколько раз, пролетая над городом, Сергей с высоты птичьего полета видел кварталы, улицы, потоки автомобилей, ручейки людей. Никому нет дела сейчас там, в городе, до черной тени крылатой машины, которая бесшумно скользит над ними…

Сергей сжимал руками борта. В ознобе дрожало тело. А рабочие на земле, ничего не подозревая, устроили петушиный бой, грелись и гоготали.

— Ти-ше! — гаркнул Сергей, следя встревоженным взглядом за самолетом Гранина.

Люди окаменели. Нет, не дотянет…

Школа? Детсад? Жилой дом?..

Железная птица вдруг ожила и перестала падать. Но чуда не произошло. Она вздыбилась. Блеснув на солнце белой грудью, машина рванулась вверх и в сторону, перетягивая через крышу большого дома, и скрылась за оголенными верхушками деревьев.

— Прощай, земля… про…

Содрогнулся от мощного взрыва воздух. Всполошились птицы и закружились над деревьями, заполняя наступившую тишину испуганными жалобными криками.

Спасательный вертолет несся над самой землей. Вот и парк, по-осеннему опустевший и скучный. За парком — небольшой пустырь, пока еще свободный от застроек и служивший для свалки различных промышленных отходов.

— Смотри, смотри, горит!

— Скорее!

Вертолет скользнул вниз и пошел на посадку.

К горящим обломкам бежали люди. Кресло валялось метрах в ста от самолета. Оно осталось совершенно целехоньким — стальное катапультируемое кресло. Спасательный парашют тут же белел на куче рваного самолетного хлама.

— Успел прыгнуть!

— Кажется, да. Но где же он?

Искореженное, оплавленное железо, что именовалось когда-то самолетом, догорало коротким синюшным пламенем.

Летчика нигде не было видно.

Кресло — вот оно. Парашют тоже рядом. А где же Гранин?

Кто-то бесцельно приподнял купол парашюта и отпрянул: под белым шелком лежал человек — неестественно короткий, очень полный и неподвижный. Ни одной кровинки, ни царапинки не было на его одутловатом лице. Рыжеватые волосы, выглядывавшие из-под гермошлема, слегка шевелились от ветра. Лежал он на спине, одна рука была неловко подвернута под туловище. Приоткрытые глаза безжизненно глядели в серое небо.

Крученый поправил руку погибшего.

— Все. Поздно прыгнул. Парашют не успел наполниться, — тихо произнес он.

Кирсанов стоял поодаль в жутком оцепенении, и голоса людей доносились до его сознания как будто из-под земли.

Собиралась толпа…

Елена Сергеевна медленно повернулась перед зеркалом, критически оглядывая на себе только что сшитое платье. Ничего, проверено на себе, можно брать уже и заказы. Она грустно улыбнулась своему отражению: справиться с четверыми — одеть, накормить, старших отправить в школу. А потом обед, а потом ужин… И так каждый день. Но она не обижалась на свою судьбу, она была счастлива тем, что дорогие ей люди — дети и Гриня — греются у того очага, который она каждый день разводила…

Вот и сегодня все ладно, все хорошо, ребята накормлены, уложены спать, а они с Гриней идут в гости: у соседей серебряная свадьба.

Нет, платье уж не так хорошо, как показалось ей с первого взгляда, вот здесь сборит, а здесь чуть подтягивает. Надо будет подделать на досуге, а пока собрать выходной костюм Грине.

Вот черный, отглаженный пиджак, вот белая рубашка. Галстук широкий, модный, с пальмами. Наденет ли его Гриня? Сказал — приготовить штатскую одежду, а она, признаться, больше любит мужа в летной форме. Кожанка на нем сидит ладно, будто влитая, и от всего его вида веет чем-то тревожно-заманчивым…

В летной форме Гриня напоминает ей того молоденького лейтенанта, который чуть не сбил ее на мотоцикле. Так они познакомились, а вскоре и поженились, и вот уже пятнадцать лет рядом с ним она чувствует себя счастливой. Когда Гриня в штатском, она смотрит на него иными, точно изумленными, глазами. В черном костюме, блистая белыми рукавами рубашки и запонками, неуклюжий и стеснительный, он напоминает ей хорошего рабочего парня, который приехал на слет передовиков и не знает, куда ему девать свои сильные руки.

Елена Сергеевна приблизила к зеркалу лицо, вгляделась в себя. Нет, конечно, для своих тридцати шести лет она неплохо выглядит. Серые глаза еще чисты и излучают мягкий свет…